Как я изменил свою жизнь к лучшему - Литвинов Сергей - Страница 22

Я с чувством произнесла ее в первозданном виде и уже готова была проследовать в глубь Петровской эпохи со всеми полагающимися экзамену остановками. Но дама перестала вертеть в руках карандаш, подняла голову и уставилась на меня.

–?Вы сами-то поняли, что сказали? – спросила она.

Я оторопела.

За шесть месяцев ежедневной, а часто и еженощной подготовки к экзамену по истории я много раз представляла и прокручивала его в воображении, ожидала каких угодно сложных, заковыристых, каверзных вопросов, но только не этого.

Изумление было настолько обескураживающим, тотальным, что я, забыв о субординации, ответила:

–?Я – поняла. Вам объяснить?

И действительно была готова объяснить каждый пассаж в тираде – не зря же учила.

Уже витиеватый тезис Фроянова, то ли перевранный Мариной, то ли и правда столь сложный для восприятия давно вылетел у меня из головы, а эту фразу помню, будто произнесла только что.

Экзаменаторша отреагировала бурно:

–?Ну и что хорошего сделал ваш Петр?! Сифилис в Россию завез? Воровство не смог пресечь? Вон, Меншиков столько при нем нахапал, что до сих пор по линиям пешком ходим, а могли бы плавать! Как в Венеции. На гондолах! Тоже мне: «Осталась у меня одна рука, вороватая, да верная»…

Она помахала у меня перед носом своей рукой и ткнула пальцем в окно на Десятую линию Васильевского острова, по которой мне надлежало приплыть на экзамен на гондоле по богатой на воровство истории России, если бы Александр Гаврилович Меншиков, сукин сын, не поживился при благоустройстве острова.

Обстоятельства появления в России сифилиса в учебниках не излагались, однако экзаменаторша явно знала, о чем говорила. Я уже было открыла рот, чтобы защитить Петра, но дама резко встала, вытащила из сумки пачку сигарет и со словами «черт знает что!» вышла из аудитории.

Только тут я обратила внимание, что второй экзаменатор смеется и, кажется, как и я, испытывает большое облегчение от ее перекура. Подвинул к себе конспект ответа, пробежал глазами, зевнул. Глянул на другие мои оценки.

–?С реформами все ясно, а про тыл ничего не написали?

–?Не успела. Я расскажу.

–?Не надо, – он уже рисовал цифру в ведомости. – Поздравляю. Желаю хорошей учебы!

На ватных ногах, не веря в спасение, я шла по коридору.

Машинально завернула в туалет. Запустила руку в бюстгальтер, карманы пиджака, по одной сняла туфли. Выбрасывать шпаргалки было жалко, и я стопочкой сложила их на подоконнике.

У стола приемной комиссии все еще стоял парень, пойманный за списыванием. На столе лежала моя шпаргалка.

–?Вот она, она мне дала! – завопил он с новой силой, увидев меня.

–?Я его не знаю, – честно ответила я и вывернула карманы.

Через несколько дней я нашла свою фамилию в списке поступивших.

У меня даже оказалось на два балла больше проходного. Огорчало только то, что я не могла поделиться ими с Мариной, схватившей на экзамене по истории тройку. С тех пор мы не встречались, но я еще долго вспоминала ее…

На журфаке тоже пришлось учить французский. Однажды я захватила с собой на занятие карманный разговорник в красной обложке, купленный вместе с судьбоносным «Справочником для поступающих в вузы».

–?Где вы его взяли? – заинтересовалась преподаватель.

–?Купила пару лет назад. Но он не очень удобный, и уровень так себе, – небрежно сказала я, не столько потому, что разговорник был плох, сколько из желания показать свою «продвинутость».

–?Да, знаю, – ответила она. – Я его и написала.

Наша, как всегда, немногочисленная группа «французов» грохнула со смеху, а я подумала, что отныне вопрос моей успеваемости по этому предмету предрешен.

Но ошиблась.

Видимо, черная полоса моих неудач на образовательной ниве действительно закончилась.

Француженка никогда не припоминала мне этой неловкости и, как могла, тянула на «пятерки», потому что мой уровень знаний, даже после всех мытарств в покинутом институте, все равно оказался ниже уровня выпускников местных специализированных французских школ.

Факультет журналистики я окончила в 2001 году с безупречным красным дипломом, без единой «четверки», а потом еще и преподавала в его стенах. Только став экзаменатором, я поняла, что уровень подготовки отвечающего виден преподавателю с первых минут, и перестала удивляться своей «пятерке» на экзамене по истории.

Французский язык я недолюбливаю до сих пор. А вот то, что Меншиков разворовал казенные средства и не вырыл вместо линий на Васильевском острове каналы – оно и к лучшему.

Представляю себе студентов и преподавателей университета, гребущих веслами и пришвартовывающихся у факультетов…

Кризис среднего возраста

Андрей Геласимов, прозаик

Я очень рано решил стать писателем. Практически в детстве. Тем более что мама всегда говорила обо мне – бездельник. И прятала мои книжки. Ну, то есть не мои, а другими писателями написанные, но я тогда твердо решил, что будут потом и мои. Не знаю когда, но будут. Потом я немного повзрослел, женился, окончил университет, но странная мечта меня не оставила. А за окном, на минуточку, девяностые годы, и минус пятьдесят два на термометре, и до Москвы самолетом шесть часов, и местное литературное сообщество размером в три с половиной читателя плюс один якутский поэт, который иногда в себе, а иногда начинает писать стихи про Париж.

И вот я бреду себе в густом зимнем тумане, потому что в Якутске при сверхнизких температурах всегда сильный туман, и бреду я в сторону университета, где мне почти ничего не платят, поскольку я всего лишь ассистент кафедры, и где я в восемь часов утра в промерзшей насквозь поточной аудитории должен рассказывать первокурсникам о трагедиях Эсхила, на фоне которых моя собственная жизнь выглядит более-менее сносно, и это утешает, хотя денег практически нет, а детей, наоборот, – трое, и один, вот уже два года, с тех пор как родился, болеет, и куда там рассчитывать на зарплату, когда по всей стране такая разруха, а на Кавказе снова война, и я про мальчишек с этой войны уже начал писать повесть, но постоянно ее бросаю, потому что мне больно о них писать – и вот я бреду со всем этим в тумане, а навстречу мне выплывает хороший знакомый.

Он тоже ассистент кафедры, но исторической, и он очень большой. Очевидно, историк сразу рождается крупным, чтобы потом, когда он добьется успеха, все говорили – это крупный историк. Но на данный момент успеха он не добился, и его габариты некоторых раздражают. Дней за пять или шесть до того, как мы с ним выныриваем из тумана, мы празднуем что-то у общего друга, и будущее светило исторической науки теряет вдруг осторожность, потому что рассчитывает на свою массу и думает, что его не развезет. Но получается так, что расчет не верен, и его не просто развозит – его разносит, его растаскивает по сторонам, и когда вдруг входит мама нашего общего друга, будущее светило вскакивает, желая приветствовать дам, и тут же обрушивается на стол, потому что против силы притяжения не поспоришь, а если она помножена грамм на семьсот-восемьсот водки, то споры попросту смехотворны, и в первую секунду нам действительно очень смешно, потому что стол под светилом ломается ровно посредине, и все это – скатерть, салаты, горячее – теперь там, внизу. А мама нашего общего друга молчит так пронзительно, а потом с горечью изрекает – долбаный бегемот. Потому что ей жалко стола, и она понятия не имеет, что Валера будет светилом, пусть и упавшим на время пока.