Как я изменил свою жизнь к лучшему - Литвинов Сергей - Страница 16

Все отцовы предвидения и пророчества, впрочем, сбылись с поразительной точностью: меня в самом деле никто не встречал, дул холодный пронзительный ветер, и с неба валил мокрый снег, и вокруг было много людей, все куда-то спешили, и никому до меня не было дела.

Возможно, тогда, на холодном перроне, я впервые в жизни испытал чувство бесконечного одиночества…

– Виноват… бога ради… не угостите сигареткой… – послышался сзади слегка дребезжащий голос Мирей Матье (оборачиваясь, я уже знал, что увижу Владимира Высоцкого). – Возможно, что я ошибаюсь, но я… – закурив и покашляв, продолжил мужчина. – Я вижу, как вас что-то гложет… Нет-нет, ради бога, если не хочется!.. – он вдруг испугался, заметив мой взгляд.

–?Я все потерял, – пояснил я спокойно.

–?Все-все? – почему-то схватившись за голову, переспросил Владимир-Мирей-Акакий Акакиевич.

–?Все-все! – также исчерпывающе подтвердил я.

–?А я все нашел! – возвестил он со слезами на глазах, откровенностью за откровенность.

Возможно, я слишком еще пребывал под наркозом собственных потерь и не вполне мог соответствовать жгучей, как чувствовалось, потребности одного живого существа отворить душу другому живому существу.

И все же, признаюсь, меня поразила сердечная исповедь незнакомца.

Оказалось, в милицию он заявился, по его выражению: дабы придать земные черты чуду своего преображения – натурально, из мужского обличья в женское.

На мой неолитский вопрос: как он дошел до такой жизни? – Высоцкий-Матье-Башмачкин излился пространным монологом, бесконечно меня тронувшим.

–?Все не нравилось, все раздражало! – признался он с неизъяснимой горечью. – Дневной свет казался мне чересчур ярким и резал глаза, а ночной – угнетал, просачивался в душу и томил. Всякое проявление звезд на небе, сколько себя помню, воспринимал как личное оскорбление и старался наверх не глядеть. Но и внизу…

Он понизил вдруг голос до шепота:

–?Но и внизу – тут! – ничто не внушало доверия и нагоняло тоску: чередование времен года в той, а не иной последовательности, течение рек в ту, а не в противоположную сторону, четыре угла жилища, навязанных мне от рождения… Жены и дети… – мужчина со стоном схватился за голову, – дети, представьте, и жены!.. Сколько их было, а были – зачем?! Чтобы ранить? Унизить меня? Оскорбить? Подчеркнуть свою правоту и мою несостоятельность?..

На мгновение он перевел дух и сглотнул слюну.

–?Всегдашняя неудовлетворенность собой делала меня невыносимым и для других… Не желаю, – устало взмолился мужчина, – я пить с ними пиво! Выслушивать горький горячечный бред, кто кого и по сколько раз, кивать, ухмыляться, поддакивать и сопереживать пошлости!

–?Скажите, что делать, ответьте, как быть, – умолял он меня, – если общение с себе подобными – в тягость мне? Подобие наше зримое, внешнее, по сути же я – один… Я один…

Тут мы с ним закурили еще по одной.

–?В дальнем детстве, – продолжил печально Владимир-Мирей-Акакий Акакиевич, – как-то спасала надежда, что разлад мой временный… что все оттого, что я маленький, а они большие. Что есть – я надеялся! – некая тайна, единящая взрослых, этих загадочных, странных существ… Знали бы вы, как мне страстно хотелось, чтобы они, эти существа, и в самом деле оказались странными и загадочными! – воскликнул он в отчаянии. И продолжил:

–?Я мечтал об одном: поскорее наконец вырасти, чтобы постичь эту тайну… Постичь! Как постичь? Вырос и понял, что тайны-то – нет?.. И тысячи связей, чужих и ненужных, опутали меня и душат, душат! Или растаскивают по разным сторонам и – глодают, глодают!.. А я, как бы со стороны – всегда почему-то умудряюсь зависнуть над собой со стороны! – разглядываю себя, разъятого, без смысла и значения, и без надежды снова стать мною. Я слышу и помню одно: ты – мужчина! Ты, говорят мне, должен! Я – должен? Кому?.. Говорят, я природой назначен. Назначен? На что? Разве я могу говорить резко и внятно, что думаю? Или поступать, как считаю нужным? Или есть в целом свете хоть что-то, что зависит от меня? Именно от меня. Может быть, погода на завтра? Или будущий урожай? Или – будем дружить с марсианами или воевать? Расписание трамвая, везущего меня на работу? Да хотя бы мое собственное право с надеждой смотреть в завтрашний день? Я и в сегодняшнем запутался, я в сегодняшнем себя не нахожу!!!

Если верить Спинозе, размышлял я, блуждая по тусклым милицейским коридорам, случайностей в мире не существует. Может статься, не так уж случайна и эта случайная встреча с Высоцким-Матье-Башмачкиным.

Имени, жаль, спросить не успел…

Мой Порфирий Петрович, как я моментально, чтобы не мучиться, окрестил старшего следователя по уголовным делам Арзыбека Арлановича Киргизбаева, оказался гигантом трехметрового роста (ну, может быть, двух, но не меньше), в обхвате с египетскую пирамиду в ее основании. Над бескрайними плечами, увенчанными майорскими погонами, возвышалась величественная, как Сулейман-гора, лохматая голова. Усталые тени вокруг добрых глаз, черный пенек усов, окруженный полянами серой щетины, делали его похожим на старую панду. Занимая два стула, колосс левой дланью величественно опирался о мощную трость на четырех лапах, в то время как правой, подобной ковшу экскаватора, попеременно выуживал из чрева казенного сейфа – то французскую булку, то шмат колбасы.

–?Кушить хочишь? – спросил он, едва я вошел.

Как волной окатило из забытого детства!

Ни с чем не сравнимой поры, когда папа был еще жив и мама была молодой… Когда я был в ладу сам с собой. Когда мир казался огромным, а жизнь – бесконечной, и все в ней мне нравилось – «люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитающие в воде»…

Сразу поймет меня разве родившийся в Самарканде и впитавший в себя человеческое тепло Средней Азии и потрясающие запахи восточного базара. «Кушить хочишь?» – звучало на каждом шагу в Бухаре и в Оше, в Ташкенте и в Душанбе. В любом доме, где я появлялся, меня первым делом спрашивали: «Кушить хочишь?»

–?Хочу! – кивнул я.

–?На! – обрадовался великан.

Странно: легко понять, но нелегко объяснить состояние, когда ты готов открыть душу случайному встречному!

Я сам не заметил, как это случилось, что мы перешли грань обычного между людьми отчуждения и услышали друг друга. Я поведал ему обо всех своих страхах, обидах и болях, комплексах и недовольстве собой, поисках и сомнениях; о смерти отца и тоске по нему, про женщин и жен, про друзей и знакомых и мысли о смерти…

Впервые, пожалуй, я сам (не мои персонажи!) оказался в ситуации, из которой не видел выхода.

Когда умирать неохота, а жить – не хочется.

Как будто завис в пустоте промеж двух пустот: пустоты под названием «тут» и пустоты, именуемой «там».

Где пустей – «там» или «тут»?

Вот в чем вопрос, как сказал бы принц датский…

И невероятным образом во все продолжение моей исповеди рядом незримо присутствовал – так мне казалось! – Владимир-Мирей-Акакий Акакиевич… Или Высоцкий-Матье-Башмачкин?

Не важно – живой человек.

Наконец, напоследок куснув колбасы, майор попытался подняться на ноги – но, впрочем, осел обратно, так и не преодолев земного притяжения. Заметив мой взгляд, уважительно погладил себя по животу и лукаво подмигнул: «Черчил ти знаишь? Я тожи – как он, очинь тижёлий!»

Я сразу представил Уинстона Черчилля в мундире советского милиционера, изъясняющегося по-русски с киргизским акцентом. Чем не персонаж для современной комедии положений? Еще посадить рядом Сталина, говорящего по-английски с грузинским акцентом, и Рузвельта – по-киргизски с английским…

–?Так вы теперь вроде Льва Николаевича Толстого после бегства из Ясной Поляны? – неожиданно произнес он без толики акцента.

–?В каком смысле? – опешив, откликнулся я, не зная, чему больше удивляться: сравнению с Толстым или внезапному превращению моего Порфирия Петровича.