«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Кузнецов Феликс Феодосьевич - Страница 36

Приведем этот «забракованный» Шолоховым текст: «Лощеная публика, наводнившая тротуары: она встречала разъезды радостным гулом; люди в котелках и соломенных шляпах хватались за стремена, мочились теплой слюной, отрыгивали животной радостью:

— Избавители! Казачки! Донцы!.. Ур-р-ра донцам!.. Да здравствуют блюстители законности!..

На окраинах, в переулках, возле лобастых фабричных корпусов — иное: ненавидящие глаза, плотно сомкнутые губы, неуверенная походка навстречу, а сзади — горячий свист, крики:

— Стыдно!.. Опричники!.. Холуи буржуйские!.. Гады!..».

Столь прямолинейный текст, да еще с фразами типа «мочились теплой слюной» Шолохов не счел возможным сохранить в романе.

Вторая 73-я страница, с уже переписанным текстом, посвящена встрече казаков с петроградцами, но она написана по-другому, отнюдь не так прямолинейно, как отвергнутый вариант.

От первого текста остался только мотив опричнины в виде начертанного кем-то на стене рисунка — собачья голова и метла, да живописное описание горожан, наводнивших улицы: «Густая толпа пенилась мужскими соломенными шляпами, котелками, кепками, изысканно-простыми и нарядными шляпками женщин...». Как видим, в окончательном тексте описания встречи остались только соломенные шляпы и котелки.

Подобное зримое, подчас противоречивое зарождение образа позволяет выявить многие «заготовки» Шолохова на этих страницах, приложенных к четвертой части романа.

Вот первая запись только еще зарождающегося в воображении автора зрительного образа, увиденного его «внутренним взглядом»:

[«Вспомнил одну встречу: летний серенький вечер. Он идет по бульвару. На крайней у конца на скамье — щуплая фигурка девочки»]. Зачеркнуто.

Следующая запись:

[«Улыбаясь с профессиональной заученностью и встала совсем по детски, беспомощно и тяжко [плача] заплакала, сгорбившись, прижавшись головой к локтю Бунчука...»] И снова зачеркнуто.

Шолохов как бы нащупывает образ, постепенно разворачивает его:

«И еще вспомнил 12-летнюю Лушу, дочь убитого на войне петроградского рабочего-металлиста, приятеля, с которым некогда вместе работали в Туле; [вспомнил ее такой, какой видел в последний раз, месяц назад, на бульварной скамье]. Вечером шел по бульвару. Она этот угловатый, щуплый подросток, сидела на крайней скамье, ухарски [закинув] раскинув тоненькие [полудетские] ноги. На увядшем лице ее — усталые глаза, [и] горечь в углах накрашенных, удлиненных преждевременной зрелостью губ. “— Не узнаете, дяденка?” — хрипло спросила она, улы?баясь непро?извольно с профессиональной заученностью, и встала, совсем по детски беспомощно и горько заплакала, сгорбясь, прижимаясь головой к локтю Бунчука».

Эту «вставку» почти без изменений мы читаем в посвященной Бунчуку XVI главе опубликованного в журнале и в книге текста.

На той же странице «заготовок» дальше читаем:

«[Под влиянием Штокмана] Обрабатывая его думал в свое время Осип Давыдович Штокман “Слезет с тебя вот это брат национальное гнильцо, обшелушится, [а там посмотрим] и будешь ты куском добротной человеческой стали, [такой вот материал нужен] крупинкой в общем массиве партии, [рабочему классу, революции]. А гнильцо обгорит, слезет, [со ст] на выплавке, [ведь] неизбежно выгорает все, что ненужно, [таков уже закон...]” — думал так Осип Давыдович и не ошибся: [хотя и закатали] упекли его в Сибирь, но [видел он, как выгорало на Иване Алексеевиче “гнильцо”] выварившись в зажженном огне...».

На следующей странице «заготовок» Шолохов вновь возвращается к этой теме:

«Обрабатывая его думал в свое время Штокман Осип Давыдович: “Слезет с тебя, Иван, вот это дрянное национальное гнильцо, обшелушится и будешь ты [непременно будешь] кусочком добротной человеческой стали, крупинкой в общем массиве нашей партии. А гнильцо обгорит, слезет. При выплавке неизбежно выгорает все, [что] ненужное”, — думал так, и не ошибся: выварился Иван Алексеевич в собственных думках [после того, как потеряли Штокмана], выползневой шкуркой слезло с него [гниль] то, что называл Штокман “гнильцом” и хотя и был он где-то [в стороне] вне партии, снаружи ее, но [уже] буйным, молодым побегом потянулся к ней, с болью переживал свое одиночество, [хороший] Большевик из него [вырабатывался] выкристаллизовывался [бунтарь] надежный, прожженный прочной к старому ненавистью».

Таким образом, Шолохов выверяет каждое слово, каждую строчку, тщательно прописывает текст, чтобы затем отказаться от него: эта вставка в таком виде в окончательный текст романа так и не вошла.

Зато вошла другая вставка из «заготовок»:

«Помолчав тихонько спросил: — А [скажи] ты знаешь, Ленин, он из каких будет?

— Русский?

— Хо?

— Я тебе говорю.

— Нет, браток, ты, видать, плохо об нем знаешь. Он [сам] из наших донских казаков. Понял. Болтают, будто Сальского он округа, станицы Великокняжеской, батареец. Оно и подходяща личность у нево вроде калмыцкая, али казачья. Скулья [у нево] здоровые и опять же глаза...

— Откуда ты знаешь?

— Гуторили промеж себя казаки, слыхал.

— Нет, Чикмасов, он — русский, [кажется] Симбирской губернии рожак.

— Не. Не поверю. А очень даже просто не поверю. Пугач из казаков? А Степан Разин? А Ермак? То-то и оно... Все, какие [народ] беднеющий народ [за собой] на царей поднимали, все из казаков. А ты говоришь Сибирской губернии. Даже обидно от тебя, Митрич, слыхать такое.

Бунчук улыбаясь спросил:

— Так говорят что казак?

— Казак он и есть. Нашево брата не обманешь. Как на личность глазами кину [гляну], — сразу опознаю».

Дальнейший текст буквально втиснут, вписан мелким почерком на полях:

«Диву даюсь я, и мы тут промеж себя [уж] до драки спорили, [отк] ежли он Ленин нашевский казак, батареец, то откель он мог такую большую науку почерпнуть? [У нас брешут], будто он в Германском плену [все] обучился, и как все науки прошел и зачал».

Однако в черновике четвертой части этих абзацев, посвященных Ленину, нет. Они были внесены сразу в беловик и в печатный текст с серьезными изменениями.

По всей вероятности, легенда о казачьем происхождении Ленина была написана Шолоховым позже и не придумана им, а взята из ростовского еженедельника «Донская волна». Здесь в номере 11 от 19 августа 1918 года был напечатан рассказ некоего П. И. Ковалева — члена Совета Союза Казачьих войск — о визите в Смольный в ноябре 1917 года группы казаков — делегатов «Союза казачьих войск».

«Нам сообщили, что нашу делегацию примет сам Ленин. Нас ввели в средней величины комнату и сказали:

— Подождите здесь, сейчас о вас доложат.

Не успели мы как следует оглядеться, как к нам приблизилась довольно невзрачная фигура и стала здороваться.

— С кем имею честь? — начал было я.

— Ленин-Ульянов, моя фамилия Ленин, — скороговоркой ответил подошедший.

— Правда ли, что вы по происхождению — донской казак? — спросил кто-то от нас Ленина.

— Что вы, что вы — поспешил отказаться глава России, — ничуть не бывало, я — симбирский дворянин»33.

Эта публикация в «белогвардейской» «Донской волне», где на обложке — рисованный портрет походного генерала П. Х. Попова — одного из действующих лиц «Тихого Дона», свидетельствует, что слухи о казацком происхождении Ленина курсировали в казачьей среде.

По соображениям места мы не можем приводить все развернутые, подчас подробно, картины, вставки, которые пишет Шолохов, перерабатывая текст 1925 г. во вторую книгу романа. Обратим лишь внимание читателя на «Вставку № 2» на странице 109, посвященную Бунчуку и его встрече с есаулом Калмыковым:

«[Он] Обходя состав навстречу Бунчуку шел офицер в шинели и высоких обляпанных грязью сапогах, Бунчук угадал есаула Калмыкова, чуть замедлил шаг, выжидая. [Калмыков] Они сошлись. Калмыков остановился, холодно блеснул косыми горячими глазами.

— Хорунжий Бунчук? [Ты] На свободе? Прости, руки я тебе не подам — он презрительно сжал [красивые] губы, сунул руки в карманы шинели.