Камень и боль - Шульц Карел - Страница 89

Пьер! Пьер Медичи, князь в бегах!

Пьер тоже узнал его и крепко его обнял, назвав по имени. Пьер Медичи, но уже без панциря. Церковная скамья стала местом отдыха изгнанников, они уселись на ней рядом – один, изгнанный страхом и тревогой, другой изгнанный народом. Пьер, мечтавший о тирании, сидит теперь здесь – с лицом, побледневшим от молитв, Пьер, скитающийся из города в город, бездомный Медичи. Церковная скамья – отдых от боли. Разодранная одежда, хоть и дворянская. Плащ правителя в лохмотьях, будто разорван зубами собак, опален огнем ночных костров или пламенем преисподней… В таком виде дважды предстал Лоренцо Маньифико перед Кардиери, и в таком виде сидит здесь Пьер на церковной скамье, заливаясь слезами и уже без лат. Сон в руку… Церковная скамья, отдохновение от страданий, дерево под упавшими руками беглецов. А вокруг глубокая тишина, сквозь оконные витражи входит и падает свет тропинками, ведущими либо ввысь, либо под каменные плиты, к дворянским гробам, – тропинки, полные благоухания цветов, кадильного дыма, пыли и молитв. Сердце бьется в груди, словно красные крылья, жаждущие взлета. Распятие.

– Меня прогнали, – бросает с ненавистью Пьер. – Прогнали, когда Карл стал подходить к Флоренции. Им уже мало было Медичи, они сделали своим королем Христа. Бог царит всюду, но во Флоренции ему пришлось поделиться властью с Карлом… Там ревели: "Христос… король Флоренции!" – а приветствовали этим возгласом Карла. Христос должен был позаботиться о городе, сданном французам!

Голос Пьера срывается, и сжатые руки его уже не руки молящегося.

– В Пизе, как сигнал к восстанию, опрокинули и вдребезги разбили флорентийского льва, а на его место поставили статую Карла. Меня изгнали, изгнали из Флоренции, я оставил там жену и мать. Поехал к Карлу, в его лагерь.

Микеланджело опустил голову. Медичи… просит Карла Восьмого принять его в свое подданство!.. Нет, ничего не осталось от жизни и дела великого Лоренцо!

– Я хотел, чтоб он вернул мне Флоренцию, дав подавить там восстание. Король охотно меня выслушал. Ему лучше было иметь дело со мной, чем с этим одержимым монахом! Но не успели мы начать переговоры, как во французский лагерь явился сам Савонарола с этим самозваным гонфалоньером своим Каппони. Он сдал королю Флоренцию без всяких условий, и король обезумел от восторга, слушая вещания монаха о хищных зверях, огненных карах и конце света.

Пьер встал, сжав кулаки.

– Я не монах! – крикнул он, посинев от бешенства. – Я не умел рассказывать королю о змеях, чудовищах, драконах и знаменьях. Поэтому, пока король слушал о звере, несущем чашу, полную блудодеяния, я вел переговоры с его маршалом Жье, генералом де Бокэр, синьором Филиппом де Коммин, людьми разумными и осмотрительными, но они не хотели давать мне никаких обещаний без гарантий со стороны короля. А король в это время, разинув рот, слушал Савонаролу и никого к себе не пускал, стараясь научиться пользоваться молитвенником. Мне стало жаль потерянного времени. Славный союз: король-юрод и сумасшедший монах. Я их обоих бросил и уехал – знаешь куда? Во Флоренцию!

Блеск, свет, сиянье. Это имя озарило лица обоих, прозвучав как набат.

– Во Флоренцию! Воспользоваться отсутствием Савонаролы и этого… этого Каппони. Во Флоренцию, где одним духом произносят имена Брута, Кассия и короля Христа. Все было хорошо подготовлено, мои отряды совершали переходы только ночью, никто нас не видал, когда мы раскинули лагерь среди холмов за городом. Брат Джованни, кардинал, которого народ любит, должен был обратиться к нему из окна дворца, перед тем как я дам сигнал своим воинам, стоящим у ворот. Но первая, кого я увидел, войдя в город, была…

И Пьер дрожащими руками закрыл свое лицо.

– Кто? – воскликнул Микеланджело.

– Та женщина… – сокрушенно прошептал Пьер. – Ну та, знаешь… Юдифь, Донателлова Юдифь…

Микеланджело понял. Все дурное, что случалось когда-нибудь с Медичи, они приписывали влиянию этой статуи. После восстания Пацци ее хотели совсем разбить. Но Лоренцо Маньифико никогда не позволил бы разбить Донателлову статую, хоть и приносящую несчастье. Поэтому ее удалили: убрали с площади и спрятали в глубоких подвалах дворца.

– Юдифь! – продолжал шепотом Пьер. – Ее нашли при захвате дворца и опять поставили на площади. И сделали надпись. Написали под ней: "Exemplum salutis publiсае". Бешеные псы! Сволочь! Висельники! Написать под ней: "Пример общественного спасения!.." Эта женщина вздымает отрубленную голову, подняла меч, а для мерзавцев тут – пример общественного спасения… Юдифь! "Чего здесь нужно Медичи?" – крикнула она, тараща на меня глаза. "Чего здесь нужно Медичи?" – как загремит по всем улицам! Я побежал к дворцу, а на кампанилле уже загудел всполошный звон, стали сбегаться цеха, вооруженные до зубов, все улицы и площади заняты… брат Джованни, кардинал, встал у окна, хочет говорить – его забросали каменьем… никогда не забуду: брат, в кардинальской мантии, стоит у окна, делает крестное знаменье, а на него град камней… Он отошел весь в крови и пал духом, сорвал пурпурную мантию, надел рясу доминиканца. У него тоже было приготовлено! И бежал в таком виде, единственно возможном в обезумевшей Флоренции… И знаешь, куда бежал кардинал Медичи? В Савонаролов монастырь, в Сан-Марко бежал! Так и выбрался из города лжедоминиканцем… И тут я понял: пришел конец.

Он умолк и прислонился лбом к дереву скамьи, так что ребро ее оттиснуло ему борозду на лбу. Воспоминания мелькали отрывочные, беспорядочные, стремительные.

– Я остался один… как есть один… Биббиена бежал с братом Джованни, значит, тоже заранее приготовил рясу доминиканца, не знаю… так они в меня верили! Все разбежались… и тут я решил: пускай меня убьют… Медичи должен пасть мертвым на улицах Флоренции, и я хотел умереть так… вынул меч из ножен и вышел на улицу, один как перст… "Вон он! Вон он!" – заревела при моем появлении статуя Юдифи, кинув в меня, как камнем, отрубленной головой и взмахнув в мою сторону мечом… Я не затем вышел, чтоб воевать против призраков, не умею рубиться со статуями… Меня обуял страх… Я побежал… Какой-то песковоз перешиб мне меч одним ударом своего острого заступа… "Вон он! Держи!" – ревела статуя… Я бежал, они гнались за мной, воя, как псы… Я добежал до ворот – оборванный, ободранный, истерзанный, обожженный… На углу Бадии стоял человек!.. Я мгновенно узнал его… Он не погнался за мной, только смотрел… Его зовут Макиавелли… Подбежал ко мне и шепнул: "Золото! Ведь у тебя есть золото, Медичи!.." Я понял, кинул им свои дукаты… золотые пряжки… цепь, перстни… бриллиантовую пряжку с шляпы… Между ними поднялась драка, но они продолжали погоню… однако это все-таки их задержало… Я никогда не забуду этому человеку… Ворота были полуоткрыты… Копейщик метнул в меня свое копье и хотел задвинуть засов… Я стащил с пальца последний перстень… отцовский подарок, подарок Лоренцо Маньифико… схватил его копье, а ему кинул перстень… Драгоценный камень заиграл на солнце…. Он жадно схватил перстень, замешкался, не успел задвинуть засов… Я выбежал, а за воротами уж ждали мои всадники, привлеченные всполохом… и я спасся…

Голос угас. Тишина церкви сгустилась.

– Так бежал Медичи из города, который отец его сделал первым городом в Италии! – воскликнул Пьер. И с угрожающим, яростным, мстительным жестом выплюнул одно только слово: – Савонарола!

В этом выкрике была ненависть, подобная пламени, ненависть безмерная, нечеловеческая, полная по самые края жажды мести, ненависть, пожирающая и сжигающая, ненависть, раскаленная добела и беспощадная, готовая в эту минуту, не будь они сейчас в доме божьем, призвать самого дьявола на помощь.

– Савонарола!

Он повторял это имя, не зная, как утолить свою жажду мести. Повторял, словно пил кровь, сладкую и приятную на вкус, словно желал еще больше распалить свое сердце. И это имя закружилось в воздухе и свилось в петлю.

– Теперь я – гость Бентивольо. Но надолго ли? – промолвил он с горькой улыбкой. – Ни один тиран не любит, чтоб у него в городе жил изгнанный правитель. Я уеду не нынче-завтра. В Венецию. Но пока жив, не перестану биться за Флоренцию – и выйду победителем!