Камень и боль - Шульц Карел - Страница 86

– Ах! – вырвался у нее длинный вздох, и руки ее упали.

Он был бледен, у него дрожали губы. Лицо ее отуманилось глубокой, тяжелой печалью.

– Я люблю тебя больше жизни, Лоренцо, и сделаю это, – сказала она…

– Не знаю, что ты хочешь сделать, – прошептал он, – но я убил бы его и тебя, если б…

– Мы сегодня что-то слишком много говорим о смерти, тебе не кажется?

Он поднял сброшенную картину и поставил ее опять на постав. Услыхал, как она сказала:

– Чем он тебе мешает? Ты живописец, он ваятель.

Он снова взорвался:

– Нет, он тоже живописец. Он начинал в мастерской живописца. И потом… мне нужен Альдовранди, а старик после появления Микеланджело знать меня не хочет. Микеланджело нужно устранить, уверяю тебя, – так думаю не только я. Он мешает нам всем. Из-за него скоро никто из нас не получит ни одного заказа. Альдовранди все время обеспечивает его ими; если б у Бентивольо не было других забот, он давно привел бы его к ним – в их дворец, откуда мы все изгнаны, так же как из дворца Альдовранди. Старик спятил, а мы расплачиваемся. Вдруг в Болонье ни одного художника, кроме этого мальчишки! Он не только ваятель, он и живописец. Санути собираются поручить ему фресковую роспись своего дворца, член Совета Луиджи Феличини заказал ему большую картину. Нам, столько здесь поработавшим, остается только бросить кисти и смотреть, как он нас грабит. И Франческо Франча на днях тоже сказал: "Чем скорей Микеланджело умрет, тем лучше…"

– Мне холодно… – ответила она.

Она стояла перед ним, прямая, одетая в свою необычайную хрупкую, волшебную красоту, – завоеванье многих столетий.

Он подошел к ларю и подал ей одежду. Одеваясь, она говорила:

– Завтра Альдовранди устраивает у себя во дворце пир, на котором будем мы с мужем. Будет, конечно, и флорентиец. Он увидит меня там, но я еще утром пойду к нему после мессы.

Он опять прижал дрожащие руки к вискам.

– Если слово "смерть", – сказал он, – столько раз уже сегодня было словом нашей любви…

– …ну да, надо доказать это любовью, – ответила она.

На шее у нее была только одна драгоценность, которую она надевала, когда шла к нему, зная, что эта вещь ему нравится. Это была черная змея с золотой полоской, обвивающаяся своим длинным телом вокруг ее горла, почти прозрачно выделяясь чернотой своей на теплой розоватой коже. Золотыми зубами змея кусала свой хвост. Это было бесценное старинное украшение тонкой работы, вокруг него плелась какая-то темная легенда, и род Астальди приписывал ему такое значение, что оно передавалось от поколения к поколению, украшая даже мужских представителей рода. Коста не знал о поверьях, с ним связанных, но чем больше смотрел на него, тем больше изумлялся прелести и красоте этой редкостной вещи, и поэтому монна Кьяра охотно надевала ее – эту единственную драгоценность, которая была у нее не от мужа…

Теперь она стояла перед Костой, и веки ее дрожали. Он тихо промолвил:

– Если мы с тобой вместе, любовь моя, так уж будем хоть раз счастливы.

Тут лицо ее затуманилось. Может быть, так и в самом деле нужно, чтоб любовь их была полной… Ее залила темная, удушливо жаркая волна, и ей было сладко в этой волне. Она подняла тяжесть своих рук и возложила ее на Костовы плечи, а он обнял ее. Утопил губы в ее волосах, закрыл глаза, и в обоих стала проникать боль. Сперва пронизывала мелкими порывами, но потом стала усиливаться, расти. "Лоренцо! Лоренцо!" – шептали ее руки, сжатые на его волосах, а он скрывал лицо свое, искривленное болью, не в силах вымолвить ее имя, – так сжалось его горло, и боль превратилась в сокрушающий поток; они прижались друг к другу еще теснее, зашатались, закачались в объятии, пловцы боли, игралища ее волн, прерывисто дыша, пока три грохочущих удара в дверь не заглушили все, упав, словно три камня, неожиданно брошенных в этот черный поток.

Она отошла к окну. Он пошел, отворил. Капитан Гвидо дель Бене, увидев женщину, лукаво прищурился. Но коварная улыбка его перешла в изумление, когда он узнал жену своего командира. Патрицианка заморозила его изумление ледяным взглядом и продолжала рассматривать недоконченную картину "Вечери", хваля исполнение в тех модных выражениях, какие капитану приходилось слышать из уст знатных дам в церквах перед алтарными картинами. Потом она закончила переговоры с Костой о картине, которую собиралась поднести в виде сюрприза мужу, – с изображением Добродетели, венчающей Чистоту и Осмотрительность. Лоренцо учтиво поблагодарил богатую мадонну за внимание и заказ, обещая выполнить его как можно скорей. Потом он открыл настежь окно, и дневной свет, который вскоре медленно-медленно начнет клониться к сумраку, хлынул в комнату широкими струями. Это было как раз такое освещение, какое ему было нужно. Он учтиво попросил мадонну позволить ему приступить к работе; супруга верховного командира скьопетти, лестно отозвавшись о его искусстве, удалилась. Ее вежливо проводили оба – Лоренцо Коста и капитан, которому она тоже уделила несколько слов и улыбку. Капитан теперь уже понимал смысл этого посещения и глубоко стыдился своего недавнего непочтительного изумленья. Где же, как не у придворного живописца Бентивольо, должна была монна Кьяра заказывать подарок для мужа? Добродетель венчает Чистоту и Осмотрительность – предмет-то какой! И капитан, крутя усы, только приготовился сказать несколько галантных слов о добродетели и целомудрии, как вдруг…

Страшный, нечеловеческий крик разодрал тишину галереи, куда они вышли. Там, дико мечась среди конвойных, оторопело бьющих его плашмя копьями, взбесился злодей из подземелья – при виде женщины, которая остановилась, остолбеневшая, бледная, прижавшись к стене, чуть не впившись в стену своими длинными, стройными пальцами. Злодей был звероподобен, он выл, как волк, подняв скованные цепями руки, не чувствуя сыпавшихся на него ударов железом. Выпученные глаза его, словно рвущиеся из глазниц, куда их вогнали обратно после долгих мук в преисподней, пожирали горло этой женщины, теплое, розовое горло, с черным змеиным ожерельем, и Кьяра с ужасом смотрела на это чудовище, изловчившееся для прыжка даже под ударами. Она не закричала. Фиалково-голубые глаза ее побелели от страха. Лоренцо, подбежав, оторвал ее от стены и свел с лестницы, в то время как капитан, колотя злодея мечом, потащил его с помощью остальных в комнату.

В долю секунды перед глазами Лоренцо вдруг мелькнул образ двух ожерелий: изящное, черное, чеканное ожерелье женщины, произведение тонкой, старинной работы, с золотой отделкой, чернота которого обвилась вокруг горла, чтобы еще больше выделить нежный цвет кожи… и странное ожерелье мужчины, кровавая борозда, проведенная по дряблой коже горла, след боли, крепко врезавшийся круг от железного ошейника, прибитого к стене. На мгновенье мелькнул перед ним этот двойной образ, и в это мгновенье сердце в нем застыло, словно он приоткрыл какую-то глубокую тайну, насмешливо ощерившую на него свои зубы и снова исчезнувшую.

ЖЕНЩИНА В МАСКЕ

Их было три – и теперь их три. Клото начала прясть нить моей жизни, Лахезис продолжает прясть, старая Атропос перережет ее, – так говорил мне в свое время Полициано. Но никогда еще не слышал я прялку своей судьбы так ясно, как теперь.

Стоит мне минуту побыть в тишине, уже слышу. Веретено вертится, жужжит, шуршанье нити поминутно у меня в ушах. Великая пустота вокруг полна только этих звуков. И я все думаю о мало-помалу приближающейся дряхлой старческой руке седой Атропос.

Я еще не кончил своей работы. Ангельские крылья доделал. Но остается еще много другого. А мечты мои все возвращаются.

Пришла женщина. Мне девятнадцать лет. Пришла тихо, сперва, как тень, встала в церкви за колонной, я не видел ее, но моя тревога усилилась. Вдруг я почувствовал, до чего в церкви пусто, хотя на меня глядели со всех сторон фигуры святых. Но ее фигура была не из камня, и руки ее – не из холста и красок. Медленно подняв их, она сняла маску и плащ. Позади мерцали огни свечей. И я увидел, что эта женщина прекрасна. Длинные нити белого жемчуга в волнистых черных волосах, паутинное золото сетки. Под высоким выпуклым лбом сияли фиалково-голубые глаза. Цвет лица у нее был бледно-розоватый, нежный. Она спросила, нельзя ли ей поглядеть на мою работу, и мы заговорили о Флоренции. Она говорила о ней, как может говорить только женщина, которая никогда там не была, – как о мечте.