Сохраняя веру (Аутодафе) - Сигал Эрик - Страница 6

В этот миг его легонько стукнули по плечу, и Тим вздрогнул. Он испуганно поднялся, а сестра жестом указала ему на освободившуюся исповедальную кабинку.

Понуря голову, Тим медленно направился к кабинке. «Все будет отлично. Я все знаю вдоль и поперек, — твердил он про себя. — Кажется».

Итак, он вошел в левую кабинку, задернул за собой занавеску и преклонил колени. Сердце его бешено колотилось.

Перед ним была деревянная панель. Она слегка приоткрылась, и сквозь решетчатый экран он увидел пурпурную столу на шее у священника, лица которого он разглядеть не мог.

И вдруг, в один миг, его, как молнией, поразило сознание значительности происходящего. Он понял, что впервые в жизни ему придется полностью открыть свое сердце.

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил. Сегодня моя первая исповедь.

Он набрал побольше воздуху и продолжал:

— Трижды за эту неделю я опоздал на уроки. Я оторвал обложку с тетради Дэви Мерфи и швырнул ею в него.

Он помолчал. Его не поразила молния. Земля не разверзлась у него под ногами и не поглотила его целиком. Быть может, Господь ждет более серьезных прегрешений?

— В прошлый четверг я спустил шапку Кевина Кэллахана в туалет, и он плакал.

Он опять подождал, сердце его трепетало.

Голос из-за экрана ласково произнес:

— Это, несомненно, было неуважение к собственности, сын мой. А ты должен помнить, что Отец наш небесный сказал: «Благословенны кроткие». Теперь о твоем наказании…

Так прошла первая исповедь Тимоти.

Но по-настоящему он впервые исповедался лишь спустя пять лет.

— Я подсмотрел в замочную скважину, когда моя старшая сестра Бриджет мылась в ванне.

Через мгновение с той стороны раздался голос:

— И…?

— Да нет, — поспешил заверить Тим, — больше ничего. Я только смотрел. — Он сделал над собой усилие и добавил: — И у меня были нечистые мысли.

Ответом было молчание, словно священник почувствовал, что Тим сознался не во всех своих грехах. И он был прав. Тим неожиданно выпалил:

— У меня бывают эти ужасные ощущения.

Какое-то мгновение реакции опять не было. Затем он услышал:

— Ты имеешь в виду ощущения сексуального свойства, сын мой?

— О них я уже раньше сказал.

— Но о каких других «ощущениях» ты говоришь?

Тим помедлил, набрал побольше воздуху и сознался:

— Я ненавижу своего отца.

С той стороны экрана раздалось тихое, но отчетливое «О-о…». Затем пастор произнес:

— Спаситель учит нас, что Бог есть любовь. Почему же ты… испытываешь к своему отцу иные чувства?

— Потому что я не знаю, кто он.

Воцарилось мрачное молчание. Тим прошептал:

— Это все.

— Мысли, которые у тебя появились, были нехристианскими, — сказал священник. — Мы должны всегда противостоять искушению нарушить какую-либо из заповедей, будь то в помыслах наших, словах или делах. Теперь о твоем наказании. Трижды прочти «Аве Мария» и соверши акт покаяния.

После этого священник пробормотал слова отпущения грехов, «in nomine patris et filii et spiritus sancti»[4], и добавил:

— Ступай с миром.

Тимоти ушел. Но не с миром.

Пусть с трудом, но Тим все же начинал мириться с мыслью, что ему никогда не увидеть своего земного отца. Но подавить тоску по матери он не мог — как и примириться с болезненным осознанием того, что находится от нее в каких-то двух часах езды на автобусе.

Он пытался поверить в страшные слова Такка, описывавшего буйнопомешанную, которой уже не дано узнать своего сына. Согласиться с тем, что ее ужасный вид лишь усугубит его боль. Но образ матери в его сознании засел слишком крепко, чтобы перемениться.

По ночам воображение рисовало ему непорочную, златовласую женщину в летящих белых одеждах, некую мадонну, физически слишком слабую, чтобы заботиться о нем, но от этого тоскующую о нем не меньше и молящуюся, чтобы он пришел.

Порой он мечтал о том, как вырастет, обзаведется собственным домом, сможет забрать ее к себе и окружить заботой. И он хотел, чтобы она об этом знала. Знала, что он ее любит.

А поэтому ему было необходимо ее увидеть.

На свой двенадцатый день рождения он попросил в качестве особого подарка отвезти его в приют повидаться с матерью. Хотя бы просто взглянуть на нее издалека. Но Такк и Кэсси отказались.

Спустя шесть месяцев он повторил свою просьбу и получил еще более резкий отказ.

— Отправляйся куда хочешь, мне все равно! — в раздражении выкрикнула Кэсси. — Поезжай, посмотри на мою сумасшедшую сестру, увидишь, какая у тебя мамочка. Сам потом этот день проклянешь!

Такк со свойственным ему сардоническим юмором подвел черту:

— Считай, что наш подарок состоит в том, что мы тебя туда не берем. — И добавил: — И давай больше к этому не возвращаться.

И больше он не возвращался. По крайней мере, ни в какие дискуссии не вступал. Теперь у Тима не было иного выхода, как взять это дело в собственные руки.

Одним субботним утром он небрежно сообщил тетке, что отправляется с ребятами на матч команды «Никс» на стадион в Мэдисон-Сквер-Гарден. Она только кивнула, обрадованная, что его целый день не будет. И даже не обратила внимания, что он одет в парадный костюм.

Тим бегом добежал до метро и сел в поезд, идущий на Манхэттен, там вышел на угол Восьмой авеню и Сорок первой улицы, к автобусной станции в порту. Настороженно подойдя к окошку кассы, он попросил билет до Вестбрука и обратно. Кассирша, жующая жвачку, взяла из его влажной ладони скомканную пятидолларовую бумажку и пальчиком с алым ногтем нажала на своем аппарате две кнопки. Машина выплюнула карточку.

Тим посмотрел на билет.

— Нет, нет, — сказал он дрожащим голосом. — Это детский билет. А мне уже больше двенадцати.

Женщина выпучила глаза.

— Послушай, детка, сделай мне одолжение, — попросила она. — Считай это рождественским подарком, а то мне придется исправлять всю ленту. А кроме того, ты что, спятил, что вдруг стал таким честным?

«Спятил»! Для мальчишки, направляющегося в психиатрическую клинику повидать мать, это слово было как холодный душ.

Ближайший автобус отходил без десяти одиннадцать. Тим купил два шоколадных батончика, которым надлежало сыграть роль ленча. Но от волнения у него разыгрался такой аппетит, что он прикончил их еще за полчаса до посадки.

Дрожа от возбуждения и не в силах отделаться от мыслей о том, в какое место ему предстоит ехать, Тим снова спустился вниз и купил комикс.

Наконец часы на платформе показали без четверти одиннадцать, и водитель, лысеющий мужчина в очках и мятой униформе, объявил начало посадки.

В эту суровую январскую погоду ажиотажа среди путешествующих не наблюдалось, и Тим вошел в автобус уже через несколько секунд. В тот момент, когда он протягивал водителю билет, его крепко ухватила за плечо тяжелая лапища.

— Все, приятель, поиграл — и будет.

Он обернулся. Над ним навис напоминающий огромную бочку негр в форме нью-йоркской полиции и с револьвером за поясом.

— Твоя фамилия Хоган? — прорычал он.

— А вам-то что? Я ничего плохого не сделал.

— Ну, это мне неизвестно, — ответил полицейский. — Но ты подпадаешь под описание одного Хогана, который сбежал из дома.

— Никуда я не сбежал! — бесстрашно парировал Тим.

В спор вмешался водитель:

— Послушайте, офицер, у меня, знаете ли, расписание.

— Ладно-ладно, все! — Верзила кивнул и, не выпуская из руки плечо Тима, сказал: — Сегодня мы никуда не поедем.

Не успел страж порядка со своей жертвой выйти из автобуса, как двери за ними с шипением закрылись, и машина тронулась в путь, который теперь Тиму был заказан.

Мальчик вдруг ощутил всю унизительность ситуации, в одно мгновение разбившей мечту его жизни, и, не удержавшись, всхлипнул.

— Эй, парень, что ты так убиваешься? — пробурчал полицейский, на сей раз беззлобно. — И что, интересно, ты такого натворил, что удрать надумал? Схулиганил? Или еще что?