Князь Трубецкой - Золотько Александр Карлович - Страница 44

— Ты никому не говорил о моем предсказании? — попытался удивиться Трубецкой.

Именно попытался — ему сейчас было настолько плохо, что никаких других эмоций он испытывать не мог. Тошнота, головокружение, слабость… слабость… темнота пытается затопить его мозг…

— Никому я ничего не говорил — кто бы мне поверил? А когда стало понятно, что ты угадал…

— Это мамка твоя гадала, кого родит — девочку или мальчика… — сглотнув, сказал Трубецкой. — Я знал…

— Ты знал… Откуда ты мог это знать? Откуда?

— А не твое дело… — засмеялся Трубецкой. — Не твое дело… И Москву вы взяли вовремя, и побежите из нее, теряя людей, лошадей, награбленное добро… Будете подыхать вдоль дороги…

Трубецкой чуть не сказал — вдоль старой смоленской дороги, спохватился, сдержался. Потом подумал: а что эта его фраза могла изменить? Кто-то поверит Люмьеру, что русский подпоручик, пусть даже и князь Трубецкой, может предсказывать будущее? Даже если он и угадал срок падения Москвы, то почему ему можно верить во всем остальном? Он ведь грозится гибелью армии-победительнице! Мы не проиграли ни одного сражения, с нами гений Императора, а какой-то офицерик сулит гибель?

— Мне это неинтересно, — сказал Люмьер. — Пусть об этом думают маршалы и сам Император. Если я скажу им, что они проиграют войну, — они станут воевать лучше? Или хуже? Да и… Я искал тебя вовсе не за тем, чтобы передать Императору. Я сам хотел с тобой поговорить…

— Отравить ведь пытался…

— Это было раньше, еще тогда, когда я не верил тебе… Но потом… Потом я… мне очень нужно…

Капитан Люмьер! — донеслось снаружи.

— Явился, — пробормотал капитан.

Он встал, подошел к окну.

— Что? Все выполнил? Кто караулит двор? Понятно. Ты принес то, что я просил? Давай. — Люмьер просунул руку в окно, забрал сверток. — Не уходи никуда, я тебя позову… Да, вот тут и стой, возле двери. И никого не подпускай. Никого не подпускай, пока я не разрешу…

Люмьер, судя по звукам, развернул плащ и что-то со стуком поставил на лавку.

А, понял Трубецкой, вино. Он ведь приказывал достать бутылку вина.

— Выпьешь? — спросил Люмьер.

— Как с выпивкой в том обозе?

— Я отопью первым, — успокоил Люмьер.

Одним ударом он отбил у бутылки горлышко, было слышно, как он сделал два длинных глотка.

— Выпьешь? — снова спросил Люмьер.

— Давай… — Трубецкой левой рукой взял бутылку, осторожно, чтобы не порезаться, поднес ее к губам. Сделал глоток. Неплохое вино. Наверное, неплохое, он еще не научился разбираться, там, в прошлой жизни, он не особо привередничал, пил что предлагали. А это — неплохое. Может быть, даже хорошее.

— Хорошее вино, — сказал Люмьер. — Немного прокисло, у вас совершенно не умеют хранить вина… Но так — вполне. Хотя итальянские красные вина мне не нравятся, предпочитаю французское…

— Патриот, — с одобрением пробормотал Трубецкой, сделал еще глоток. — Держи, я больше не буду…

— Хорошо, — сказал капитан, нашарил в темноте руку Трубецкого с бутылкой. — Я…

Он не договорил. Если бы Трубецкому не было настолько плохо, то ничего бы у капитана не получилось, но руки князя плохо слушались, по всему телу растекалась слабость, и, даже поняв, что сейчас произойдет, Трубецкой не смог вовремя отреагировать. Палец так и остался на спусковом крючке пистолета.

Удар.

Темнота.

…Вино лилось в его рот сквозь приоткрытые губы, Трубецкой закашлялся, попытался отодвинуться, но оказалось, что он лежит на полу.

— Если бы ты знал, Серж… Если бы ты знал, как я мечтал об этом мгновении, — хриплым голосом произнес Люмьер. Почти прошептал, задыхаясь от восторга. — Настичь тебя, свалить, заставить… заставить говорить… говорить… Не нужно шарить вокруг — пистолеты я убрал. Так что…

Капитан похлопал Трубецкого по щеке.

— Так что, если я захочу, ты будешь умирать долго-долго… Жаль, что здесь темно, я бы показал тебе мой шрам на лице… напомнил бы, что я твой должник… Я мог бы прямо сейчас, у меня нет сабли, но… я могу обойтись этой бутылкой…

Трубецкой почувствовал, как острый край горлышка бутылки коснулся его щеки. Вино лилось тонкой струйкой, как кровь, стекало по подбородку на шею и на плечо.

— Чуть-чуть надавить… — прошептал Люмьер, — и…

— Что — и?.. — спросил Трубецкой. — Чего же ты ждешь? Ты ведь… у тебя ведь все получилось. Все-все-все… Ты теперь сможешь презентовать меня своему Императору… Месье Буонапарте будет доволен. Может, даже наградит тебя…

— А мне не нужна награда, — вдруг обычным голосом сказал Люмьер. — К черту! И эта война — к черту, если все закончится в Париже. Я воевал все это время, чтобы держать войну подальше от моего дома. Как можно дальше…

Люмьер встал с колен, отошел. Скрипнула лавка.

— У меня было четыре брата. Четыре. Двое старших и двое младших…

— Очень интересно… — сказал Трубецкой, постаравшись вложить во фразу как можно больше иронии.

Легкую смерть нужно заслужить. Нужно вырвать у противника легкую смерть, заставить отказаться от пыток… просто выстрелить мне в лицо… я согласен даже на то, чтобы ты меня забил ногами прямо здесь. Если для этого нужно будет назвать твою мать шлюхой, то… Что значит — даже если? Твоя мать — шлюха! И жена твоя сейчас тебя рогатит изо всех сил. А твоя дочь… и твой сын станут отдаваться за деньги солдатам союзных армий, когда те возьмут Париж.

— Твоя… — Трубецкой честно попытался оскорбить Люмьера, но не смог — воздуха не хватало, язык заплетался.

— Три брата погибли, — сказал Люмьер. — Мать поседела, когда похоронила третьего. О четвертом, о младшем, она не знает до сих пор, я запретил писать ей об этом. Он погиб уже здесь, недалеко от Смоленска. Попал в плен к казакам. Когда его нашли, он… у него не было ног и рук… они были, но лежали поодаль… и глаза ему выкололи…

— Это война… — выдохнул Трубецкой. — Ты сам сказал: в ней нет места для чистых и благородных рыцарей… Вот и…

— Замолчи… — попросил Люмьер.

— Почему… почему же?.. Если бы ты… тогда на мызе… если бы ты отдал нас с ротмистром полякам… думаешь, они бы с нами… со мной были нежнее?.. Может, не стали бы рубить мне руки, но кишки мотать на саблю они умели… И резать-резать-резать… снимать кожу, жечь раскаленным железом… ну да, у них ведь было оправдание — они ведь страдали, когда мы подавляли их восстание… а они, представляешь, как-то захватили Москву и попытались посадить на московский престол своего короля… Нам всем… всем есть за что ненавидеть друг друга…

— Замолчи, — снова попросил Люмьер.

— А то что? Ты меня убьешь? Неужели? Или отдашь своему лейтенанту? Тот с перепугу и от стыда может придумать для меня что-нибудь необычное… Позовешь? Или сам? Я ведь полагаю, что за меня и мертвого положена награда?

— У меня есть сын, — тихо сказал капитан.

— Ты уже говорил. Ему пятнадцать лет… Мальчишке не повезло…

Горло Трубецкого сжала рука капитана.

Хорошо, подумал Трубецкой. Еще немного — и он меня… Отпустит. Совсем отпустит. И пусть убираются ко всем чертям старцы из будущего, которые так и не дождутся изменений… Так и будут жить день за днем, приближаясь к старческому маразму, и понимать, что ничего у них не получилось, что они не смогли использовать свой шанс… Или выбрали неудачный инструмент, или планы, которые они разработали, никуда не годились.

А планы никуда не годятся!.. Никуда… Удачное восстание декабристов? Чушь. Невозможная и катастрофическая чушь… Он даже и пробовать не будет… Даже если бы выжил… все равно не стал бы… все равно…

Рука разжалась, и Трубецкой сделал вдох. С сожалением. Не получилось.

— Я хочу знать… — сказал Люмьер. — Мне необходимо знать… Ты сказал правду о Париже?.. О том, что вы войдете в него…

— Прав… правду… — Трубецкой приподнял голову, попытался откашляться. — Я сказал правду. Восемнадцатого марта тысяча восемьсот четырнадцатого года будет подписана капитуляция. Девятнадцатого — войска вступят в Париж, но на Монмартре русские войска уже будут. Его они возьмут с боем.