Князь Трубецкой - Золотько Александр Карлович - Страница 17

Тишина.

Стук колес телеги и фырканье лошадей стихли, стерлись, растаяли. Шум ветра в вершинах деревьев не воспринимался как звук, был, скорее, его противоположностью, чем-то комкающим и сминающим все остальные звуки вокруг. Несколько ударов сердца, и шум этот перестает восприниматься, превращается в тишину. В глубокую и беспощадную. В безмолвие.

Француз должен быть безумцем, чтобы идти следом за русскими — без оружия, с разбитым в кровь затылком, с раной на лице, но… Но он мог пойти. И объявиться в самый неподходящий момент, крикнуть, позвать на помощь… уличить во лжи, когда Трубецкой попытается воспользоваться паролем.

Капитан был в ярости, в том состоянии, когда человек может совершить самые неожиданные и необъяснимые поступки. И тогда придется капитана убить, а он… он нужен живым. Необходимо, чтобы он добрался до своего штаба, рассказал о предателях… возможных предателях… И чтобы обязательно рассказал о князе Трубецком. О безумном князе Трубецком, объявившем войну императору Наполеону и всей Франции.

Поначалу на это не обратят внимания, может быть, даже посмеются над впечатлительным капитаном, и тот станет объектом насмешек… на некоторое время. А потом…

Француз все-таки пошел следом.

Не потерялся, не сбился с пути в кромешной темноте, шел почти бесшумно, шагом опытного охотника. Дышал, правда, тяжело, наверняка болит голова… и кружится. Но капитан все равно двинулся в погоню. Такое упрямство можно только уважать.

Трубецкой прислонился спиной к дереву и ждал, пока капитан приблизился, прошел мимо и стал удаляться.

— Капитан… — тихо позвал Трубецкой. — Куда вы, капитан?

— Дерьмо, — сказал Люмьер, останавливаясь.

Он сейчас пытается понять, откуда донеслись слова, пытается сообразить — можно ли дотянуться до проклятого русского? Чем он может быть вооружен? Сабли и кинжалы ротмистр собрал, значит — что-то из сельхозинвентаря. Топор или вилы. Лопата? Вряд ли, время железных лопат еще не наступило… не на небогатой мызе, во всяком случае. И вилы, скорее всего, тут — лишь вырубленная в лесу рогатина. Еще может быть коса… или серп… Угадать все равно не получится, нужно быть готовым к любому удару — колющему или рубящему.

— Я же оставил вам жизнь, капитан, — громко прошептал Трубецкой, прикрывая ладонью рот. — А вы вот так…

— Где ты? — громким, срывающимся голосом спросил француз.

— У вас за спиной, — сказал Трубецкой. — Или прямо перед лицом…

— Проклятье! — воскликнул Люмьер. — Я…

Он, похоже, взмахнул своим оружием, затрещали ветки куста. Все-таки палка, оценил Трубецкой. Вилы. Или просто вырванная из забора слега… или как тут это называют…

— Эй! — крикнул шепотом Трубецкой, дернул за ветку над головой и шагнул в сторону.

Француз бросился вперед, на звук. Трубецкой почувствовал, как что-то прошуршало мимо него… на расстоянии вытянутой руки пролетело.

Браво, подумал Трубецкой, делая еще один шаг в сторону, стараясь ступать мягко, чтобы не шуметь. Почти достал меня, господин капитан. Еще раз?

— Эге-гей!

И уход в сторону нырком, пригнувшись, пропуская удар над головой.

Снова мимо, господин капитан. А ведь каждый удар может оказаться последним, в такой темноте, промахнувшись, можно легко пропустить ответный выпад. Злость — плохая подмога в такой схватке, этому Трубецкого в свое время научили крепко.

Ты стоишь с завязанными глазами, а твой противник наносит удары — не смертельные, естественно, но очень болезненные. И ты прекрасно знаешь, что щадить он тебя не будет, что это пока он хлещет тебя по лицу или наносит удары по рукам и плечам. А через минуту он ударит в пах… или в солнечное сплетение… или в горло… и ты рухнешь, захрипев… схватившись за место удара… и подставишься под новый удар, теперь уже ногой… по почкам… в печень… И если ты проиграешь в этой схватке, тебя, дав лишь перевести дыхание, поставят в новую… и в новую… и в новую… пока ты не научишься слышать движения противника, предугадывать их… или сломаешься и попросишь, чтобы это прекратили… поймешь, что тебе не суждено переступить этот рубеж…

Француза явно не готовили к таким схваткам. Он слишком сильно шумит, даже если пытается быть бесшумным. Он громко дышит. Он скрипит зубами. Он ругается… беззвучно, как ему кажется… А еще ему кажется, что он понял, где находится его противник. Там зашелестели листья. Да, точно. Нужно только ударить. Один раз, точно. Вот он, даже вроде бы силуэт проступил в темноте — черное на черном. Один удар, выпад…

Не-ет!..

Рывок обезоруживает капитана, вилы — деревянные двузубые вилы — вылетают из рук, и темнота наносит ответный удар — в лицо. И еще один удар — в солнечное сплетение. И в пах. Темнота держит, не отпускает, схватив за грудки. И наносит удары. А потом с силой бросает на землю, выбивая из легких остатки воздуха.

И холодный металл прижимается к горлу. И ненавистный голос у самого уха:

— Не стоило за мной идти, капитан! Я ведь не человек… Я ужас, летящий на крыльях ночи…

Проклятый русский произнес это с драматическими интонациями, но потом почему-то засмеялся.

— Я могу распороть вам брюхо, господин капитан, — сказал Трубецкой. — И оставить здесь подыхать. Это гарантированно два или три часа агонии. А если у вас крепкое здоровье и вам не повезет, то и больше. Вы даже позвать на помощь не сможете, боль будет такой, что вы просто не сможете выдавить из себя ни звука, будете только сипеть… и чувствовать, как из вас вытекает жизнь, кровь, моча и жидкое дерьмо…

Француз дернулся.

— Не надейтесь, я не ошибусь и не перережу вам горло. Только брюхо.

Капитан Люмьер замер.

— Вот так лучше, значительно лучше. Встречи со мной не принесут вам счастья, капитан, поверьте. Я оставлю вам жизнь только потому, что вы должны передать Бонапарту мое объявление войны. И предупредить Великую Армию, что князь Трубецкой начал на нее охоту. Здесь, под Смоленском, под Москвой… в Париже — везде. Меня зовут Сергей Петрович Трубецкой. Запомните это. И предупредите остальных.

Люмьер молчал.

— И чтобы вы больше не могли делать глупости, — сказал Трубецкой, — я вынужден вас вырубить…

— Что? — не понял капитан.

Как это — вырубить? О чем это говорит русский?

Удар по шее — тело француза обмякло.

— Извини, капитан, за анахронизм, — сказал Трубецкой, поднимаясь на ноги. — Какое такое «вырубить». Обездвижить, наверное, будет правильным. Я вынужден тебя обездвижить.

Трубецкой схватил капитана за одежду и оттащил его в сторону, с дороги, чтобы кто-нибудь случайно на него не наехал.

Вот так, сказал Трубецкой. Вот это уже намного лучше — тело слушается. Ведет себя правильно, выполняя команды. Теперь бы немного тренировок, наладить рефлексы, «набить» руки, поставить удары… Общая физическая подготовка князя ниже, конечно, чем имел Трубецкой в своем времени… в своем теле, но князь и не слабак. Фехтовал, по-видимому, частенько ездил верхом. Да и плац-парады, помимо всего прочего, прекрасное средство тренировки ног, спины и дыхания.

Трубецкой огляделся по сторонам. Одинаково темно везде, но он знал, чувствовал, что ротмистр с повозкой находится вот там, не слишком далеко он успел уйти за время схватки с упрямым капитаном. И догнать его будет нетрудно, Трубецкой чувствовал свое новое тело, ощущал его своим, и это было хорошо. Это вселяло надежду.

У него было много вариантов поведения в девятнадцатом веке. Больше двух десятков. Некоторые казались предпочтительными, наименее безопасными, некоторые — виделись рискованными до полной безнадежности. И даже у тех, кто отправлял его в прошлое, не было единого мнения по поводу сценария, который нужно было выбрать. Они спорили до самого последнего дня, приводили аргументы и контраргументы, высмеивали друг друга и приводили неотразимые аргументы.

Дед не вмешивался. Все время был рядом с ним, но большей частью молчал. И только уже перед самым началом процесса отправки отвел Трубецкого в сторону и сказал тихо, чтобы никто больше не слышал: