Семейщина - Чернев Илья - Страница 81

Обратно с неподанной правительству жалобой вернулся Амос Власьич на деревню. Рассказал все как было пастырю. Ипат Ипатыч при первой же встрече попрекнул Покалю:

— Ты пули пожалел для еретика, пошто ж сам Потемкин не жалеет! Он так и присоветовал.

— Потемкин далече, ему нас не видать, — возразил Покаля. — Не его ответ, ему и говорить легко…

Ипат Ипатыч отступился под напором Покали от своей мысли… И вот теперь такое пошло, что и впрямь, может, пуля не понадобится. Ипат Ипатыч был рад, что внял тогда разумному слову Покали…

Этой вьюжной зимою гуляла по деревне престрашная оспа, из каждой почти избы тащили на погост долбленые детские домовины, а то и две, и три… множились кресты за трактом на бугорке… Кляня судьбу, разводил беспомощно руками недоумевающий фельдшер…

7

Денно и нощно шли через Завод поезда на восток.

— Знать, жмет комиссаров японец как следует, — возвращаясь домой с заводского базара, твердили Ипатовы дружки.

По окрестным селам, здесь и там, появились армейские продовольственные отряды. Отстаивая свободу, напрягая силы в борьбе, армия требовала хлеба, и где его было взять, как не в хлебных семейских деревнях.

Уже не свои, девээровские, народоармейские части проходили сейчас по этим местам, — с запада, из советской Сибири, перебрасывались эшелоны красноармейцев. Границы республики стирались, должны были стереться, раз коварный враг вновь стоит у порога.

Красноармейские шлемы приводили семейщину в смятение немалое.

— Адали дьявольские роги на голове! — ахали бабы.

— А до чего голодны, как волки зубами ляскают, — страсть!

Красноармейцы приезжали издалека, из таинственной страшной «коммунии», они были здесь как бы выходцами с того света… они были насквозь пропитаны непривычным семейщине духом: требовательны, напористы, беспощадны.

— Кулачье! — встречая сопротивление, ревели завхозы и комиссары продовольственных отрядов. — Не видели вы еще настоящей революции!

Дух «коммунии» не нравился семейщине, — нехороший дух, совсем не но нутру. Уже в Подлопатках и в Хонхолое выгребали хлеб армейские отряды, — вот-вот в Никольском появятся.

— Не приведи господь, ежели у нас такое наступит, — вздыхал Астаха. — Никакие Спирьки не помогут. В дым разорят!..

Он имел в виду не мимолетный наезд красноармейцев, а установление длительной, навсегда, власти Советов.

— Вере нашей и всем нам тогда край, — говорил Ипат Ипатыч. — Ежели не вызволит японец…

— Должон бы вызволить, — утешал его Покаля, хотя слово утешения звучало у него не столь уже крепко и уверенно, как месяц назад: терял веру умный Покаля, но молчал об этом, не желал вносить страха и смятения в сердца единомышленников.

Таяла его вера, как юрточный дым на ветру, — мощные потоки войск, беспрерывно двигающихся через Петровский завод, — он сам видел их, собственными глазами! — разве не говорили они о решимости «коммунии» биться с японцем до конца… «Такую силу гонят на восток большевики, что и японец поди не сдержит, — с сомнением говорил себе Покаля. — Вот те и буфер… республика!»

Однажды утром в деревню навернулся небольшой красноармейский отряд. Заиндевелые на морозе кони плясали под иззябшими, плохо одетыми бойцами. Алдоха и все, кто был в сборне, кинулись, по приказанию командира, собирать мужиков на сход, сгонять подводы.

Они появились у крыльца сравнительно скоро — упряжек тридцать, примерно через час, запрудили улицу. Но идти на собрание никольцы раскачивались чуть не до вечера. Алдоха предусмотрительно разместил красноармейцев по избам, они обогрелись, подкрепились сами и накормили коней, дважды успели попить чаю…

В большой, сумрачной от копоти, комнате сельского управления жарко топилась железная печурка, — старый сторож Фаддей не поскупился сегодня на дрова ради дорогих гостей. Он полюбил с годами эти шумные наезды, он так много видал разных людей, военных и штатских, с той самой весны, как прогнали в России царя. Тихие будни сторожа обертывались праздниками необычных сборищ вот в этой самой старинной избе, — было что вспоминать ему, было о чем поговорить с десятниками в своей конуре по ночам в бессонные часы.

У каменной печки и вдоль стен расселись по лавкам степенные бородачи. Красноармейцы с винтовками кучей жались у входа.

— Лениво народ идет, — сказал Алдоха. — С полсотни, кажись, с небольшим.

— Начнем, все равно, — приказал молодой, высокий, длинноносый командир. — Мы спешим…

Он начал говорить, обращаясь к старикам и короткими взмахами разрубая рукою воздух… Сколько раз за последние три-четыре года слыхали Никольские старики подобные речи! Они постоянно были грохотливы, гремучи, взволнованны, эти речи, — как вот и сейчас, — но, как и всегда, старики каменели лицами, втыкали плетеные бороды в колени, не шелохнулись, старались, казалось, не моргать даже напряженными, направленными в одну точку глазами.

Командир быстро кончил. Его лозунги и призывы были ясны, — чтоб победить врага, армия нуждалась в хлебе.

— Говорите теперь вы, старики, — пригласил председатель Алдоха.

Мучительно долго тянулось насупленное и неловкое молчание.

— Что ж, — сказал наконец командир, — так хозяева ничего и не скажут?.. Сколько хлеба вы можете дать нам, — вот на что я жду ответа. Я не спрашиваю у вас: есть ли хлеб, мне известно — есть…

Шевеля мшистыми бровями, — словно все лицо у него ходуном ходило, — от печки на середину избы выскочил начетчик Амос Власьич.

— Старики! — завопил он сотрясающим стены голосом. — Чо это на белом свете деется, старики? Одни едут — дай, другие едут — дай! Да што, мы не сеем его, хлеб-то, а из себя вываливаем… прости господи! Сегодня дай, завтра дай… где и напасемся?! А кто нам давать станет? И чо вы нам дадите за наш хлеб? Чо? — подвинулся он к командиру, ровно наступал на него.

Судорога пробежала по лицу длинноносого парня, он с внезапной яростью рванул крючки шинели, — затрещали крючки, осекся начетчик Амос, застыли старики на лавках…

— Что я тебе дам, кулацкая сволочь? Что? — пальцы не слушались его, голос звенел, последний крючок у ворота никак не поддавался. — Что?.. Вот видишь, бери, — распахнул он наконец шинель — Бери с меня… если можешь! У меня, командира, рубахи нет — видишь?.. Вши меня заедают, а у тебя амбары ломятся!..

Мужики глядели на голую бурую грудь командира — и затаились, притихли, вобрали в себя головы, будто в ожидании удара.

— Стыдно поди, старики! — встал во весь свой рост Егор Терентьевич. — Стыдно вроде будто, я так полагаю!.. Надо хлеба дать. Нельзя нашим защитникам отказать в хлебе. Я первый даю по силе возможности три куля. Пиши, Алдоха…

Тишина схода растаяла в шепотке, во вздохах, в густом кряхтении…

Уже по ночи тридцать груженных зерном саней заскрипели по тракту в сторону Завода.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Великим постом, ранней весною, нового, двадцать второго, года председатель Алдоха начал возить с Косотского хребта лес для постройки школы.

Ох, и нелегкое это было дело — обломать тугую семейщину! Чуть не месяц целый бился Алдоха, уговаривал, а где надо, и припугивал мужиков. На сходах Ипатовы дружки, и первый из них Амос Власьич, драли глотки:

— Не надо нам этого! Жили без школы да целы были!.. Чуть не месяц мотал мужиков Алдоха, пока однажды на сходе, — невесть котором по счету! — не вырвал у них приговора, подтверждающего уже позабытый прошлогодний — быть школе. Не даром далась Алдохе эта победа, покрутился, побегал он по деревне. Накануне вечером Алдоха обошел самолично всех надежных людей, с каждым имел разговор наособицу, и каждый обещал поддержать его, явиться непременно. Надежного народу набралось-таки: бывший председатель Мартьян с Ариной, Егор Терентьевич и Ананий Куприянович с бабами, Олемпий Давыдович с Елгиньей Амосовной, которая обещалась прихватить побольше солдаток, а заодно и фельдшера Дмитрия Петровича, Корней Косорукий, Василий Васильевич со своей Домною, кузнец Викул Пахомыч, бондарь Николай Самарин, Мартьян Яковлевич, — этот посулил сговорить тещу Ахимью Ивановну, а та уже притащит своего Аноху Кондратьича, смотритель Афанасий Васильевич, партизаны Вахря, Хвиёха, Аника, — да мало ли кто еще. «Мало, мало! — говорил себе Алдоха. — Поразлетелись молодые соколы с японцем воевать, а бородатые-то партизаны не шибко тверды, кабы не переметнулись».