Семейщина - Чернев Илья - Страница 70

— Ну-ну… — успокаивая зятя, забил отбой Астаха. — Ему-то, конешно, откуль узнать… так, может, чо услыхал… с ветру — и на дыбы… А ты плюнь, плюнь да разотри, — была печаль! Я вот для встречи принес, на радостях, — Астаха вытащил из-за пазухи бутылку. — Пистька! Сготовь нам со Спиридоном Арефьичем закусить что да за Покалей слетай.

Спирька прошелся по избе:

— Встреча, оно конешно… Но радости-то оно… мало для нас.

— Мало? Пошто? Как так? — вылупил глаза Астаха.

— А вот так, — сумрачно отчеканил Спирька, — вот так: учредительное прикрылось, когда большевики всех к рукам прибрали. Сумели-таки!.. Ну, што мы одни могли поделать? Нет, видно, плетью обуха не перехлестнешь!.. Прибрали всех к рукам, за свои законы голосовать заставили, свое, большевистское, правительство поставили: шесть большевистских министров из семи… Вот и попробуй теперь повоюй, защити свое право.

Астаха аж побелел: — А вы… а вы-то, дрались хоть?

— Дрались! Поди подерись!.. Известно — крестьянское меньшинство. Эх, и к чему я только связался? — с тоскою в голосе выкрикнул Спирька. — Такой позор на свою голову принял!

— Что ты, что ты! — заметался вкруг зятя Астаха. — Старики век не забудут твоей услуги.

— Хороша услуга, — в пустую! Себе только навредил…

— Да они-то ничего в достоверности не знают. Вот те пресвятой крест… Все пособим тебе вывернуться…

— Все! Вот придет Покаля, он башковитый, присоветует… Выпей, вот, на, выпей… Сядем.

Выпив, Спирька поостыл:

— Впихнули вы меня в кашу эту. Последний раз я вам дался, зарекаюсь на этом — в последний! Теперича я — хозяин, и никуда ни ногой. Понял?

— В последний… никуда… — Астаха снова наполнил стаканы. Пришел Покаля, принес с собою пару бутылок… Вскоре дорогого хозяина Спиридона Арефьича развезло, и он покладисто кивал головою на увесистые слова Покали.

— А ты отопрись, начисто отопрись. Что они, в Читу поедут за справкой?! Так вить оно кончилось, разъехалось! — накачивал он Спирьку. — Где там им! И кто видал?.. Дементей уж отперся, — вот это у мужика ум! И ты отопрись, если себя соблюсти перед партизанами хочешь. Да так и надо: соблюсти себя, чтоб клевать не зачали… Отопрись, говорю я.

— Где им за справками, — хохотал в другое ухо Астаха. — Народ неученый, как топор неточеный…

И когда к крыльцу подвалила толпа колгочущих партизан, — быстро скачет из проулка в проулок, от избы к избе, по деревне свежая весть, — Спирька, пошатываясь, но храбрясь, закинув повыше голову, важно выплыл к настороженно примолкшим бывшим своим соратникам. Они нетерпеливо ждали его окончательного, разрубающего сомнения, слова, и он сказал это слово:

— Тут брехню супроти меня пустили, будто я к богатеям переметнулся. Как бы не так!.. Кто первым это брякнул, тому башку снесу, — пусть вспомянут тогда Спирьку-партизана!

Восторженно охнув, партизаны повалили в избу. Покаля и Астаха побежали за самогоном. В избе партизанского депутата началось настоящее светопреставление.

Выздоравливающему председателю Мартьяну рассказали о недавнем возвращении Спиридона, о его ответе, о партизанской несусветной гулянке. В этот миг Мартьян выглядел так, словно тукнули его по макушке поленом. Он долго и напряженно молчал, не шевельнулся… В потоке нахлынувших дум, будто разрывая пелену тумана, невесть из какого далека приплыла освещенная тусклой коптилкой темная баня, самогонные трубы… Дементей, — вот он, округлив голубые свои глаза, убедительно так и серьезно говорит:

«Брехня! И с чего люди берут?!»

Мартьян заскрипел зубами. Ведь это он, он, председатель-пьяный как стелька, спрашивал Дементея о читинском поведении Спирьки!.. Приехал Спиридон, и снова — брехня! Так кто же, какая сорока принесла на хвосте эту брехню, сыгравшую над ним, Мартьяном, злую-презлую шутку? Как вляпался он, как осрамился со своей неумной и преждевременной обидой, с запоем, с ошпаренной кожей!

Мартьян аж застонал от приступа злобы — на себя? на богатеев? на Спирьку? Он круто повернулся со спины на бок, уткнулся носом в стену. Как он завидовал сейчас старому Алдохе, — ведь тому вся эта Спирькина история трын-трава, будто ему не было вовсе дела до того, переметнулся Спирька или нет, даже слов терять на это не желал. «Кремень, а вот я… горяч, не могу. Курам на смех горячку спорол! Тоже председатель!» — казнился Мартьян.

В волости Мартьяново пьянство и затяжная болезнь не остались незамеченными. Волость не могла допустить, чтоб селение Никольское оставалось без головы; поскольку окончательное выздоровление Мартьяна оттягивалось на неопределенный и, видимо, значительный срок, решено было дать никольцам другого председателя. Конечно, не в одной болезни тут причина: в волости учли падение авторитета Мартьяна Калашникова, его дискредитирующий партию и власть запой, — такого нельзя уже было оставлять дальше на руководящем посту. Волостной партийный комитет решил отобрать у Мартьяна членский билет, когда он подымется на ноги и сможет дать объяснения: заранее считали, что они не могут быть удовлетворительными.

Волость рекомендовала председателем Алдоху. Теперь он был единственным большевиком на селе, и он ничем не запятнал себя, этот суровый старик. Алдоха стал председателем.

Он сам принес это известие Мартьяну.

— Што ж, — сказал тот, — работай. Ты умнее меня… Так мне и надо!

В серых глазах бывшего председателя сверкнули слезы. Он протянул Алдохе руку.

— Подымешься, и для тебя работы хватит… для кого угодно здесь хватит! — Алдоха сделал вид, будто не замечает у Мартьяна горьких слез обиды.

8

С утра Василий укатил к деду на Обор с наказом батьки: пусть-де старик приезжает делиться хозяйством, принимает прежний свой двор, избу и, если хочет, кочует в деревню, — теперь его, старикова, изба и его воля: кочевать или оставаться на полустанке. Поджидая отца, Дементей Иваныч нагрузился так, что его замутило.

— Мне все едино теперь! — орал он. — Все едино, что люди скажут…

Домашние понимали, что он затевает что-то недоброе, что сердце его заходится в гнетущей тревоге, но никто не рискнул приставать к нему с расспросами: в доме теперь его все побаивались.

Эти последние недели Дементей Иваныч мучился какой-то тайной мукой. Ровно засушил его сердце, выпил его веселость и ту несуразную ночь проклятый председатель. Он все ожидал вторичного прихода Алдохи, уединялся за столом, сидел окаменелый, подобранный, неразговорчивый, думал какую-то свою думу…

Алдоха все не приходил, хотя и было достоверно известно, что Мартьян вылежался, шевелит языком. Что бы это значило, спрашивал себя Дементей Иваныч. Может, и впрямь миновала беда? И по тому, что в эти минуты лицо его чуть-чуть, будто крадучись, на мгновение светлело, было яснo, что он тешит себя такой надеждой. Но куда чаще темные тучи шли в голубых его, с поволокой, глазах, губы сжимались, и хриплый свист вырывался из глотки:

— Все едино теперя!

Дорого заплатил бы он, чтобы знать наверняка, почему не идет Алдоха, что ответил ему председатель, — уж навряд ли подозрительный старик упустил случай попытать Мартьяна… Муке этой краю не виделось…

Иван Финогеныч приехал с Василием под вечер. Не спеша, по-стариковски, поднялся он на крыльцо, отворил дверь в избу, оглядел стены, крашеные полы, гладко выструганную перегородку с резными подпорками у потолка, темно-синий глянец добротной печи, не спеша стянул с головы треух, перекрестился, глуховато сказал:

— Здоровате…

— Здоровенько, батюшка — запели, кланяясь в пояс, Павловна и Хамаида.

— Здорово живешь, — приподымаясь с лавки, буркнул Дементей Иваныч.

— Богато и просторно, Дёмша… Хороша изба, — проговорил Финогеныч, переводя взгляд к стене над кроватью; со стены глядели на него неживые знакомые глаза козули и на рогах висел патронташ… — Сколь лет, как я козулю эту стрелял.