Семейщина - Чернев Илья - Страница 37

Из старого начальства одного писаря Харитона не тронули… Волость по приказу комиссара перевели в соседний Хонхолой. По-своему завертели советчики деревней… Из города, шли приказы о хлебе, мясе, конях, — Мартьян распоряжался везти без разговоров.

— Революция, а не царь требует! Понимаешь? — орал он на крепких мужиков. — Чтоб было сполнено!

Мартьян носился верхом по деревне, — аж полы шинели трепыхались крыльями.

Дементей Иваныч презрительно фыркал:

— Ну и власть себе поставили! И что это за власть, — не нашлось будто постепеннее… поумнее.

Под степенными и умными подразумевал он уважаемых на селе мужиков, в вере стойких, в хозяйстве справных, годами солидных.

Левон Константиныч держался того же мнения:

— Никогда так не было, чтоб последних мужиков старостами сажали… пастухов до управления пускали. — Да и кто они — молоко на губах не обсохло!.. Мартьян — староста! Шинель на распашку! Борода еще не выросла! Тьфу, срам живой! Некому и некуда было жаловаться обиженным богатеям на комиссию, что выгребала хлеб, на скаженного, шумливого и прижимистого председателя Мартьяна: в городе сидели комиссары.

— Хоть бы ты прикрикнул на них, Ипат Ипатыч, анафемскую эту власть! — пожаловался как-то пастырю Астаха. — Тебя-то послушают!

Но уставщик решил не вмешиваться в дела мирские, поглядеть, повременить. Не трогают его, в амбарах не шарят — и ладно, рассуждал он.

Ипата Ипатыча и впрямь не трогали. Норовистый председатель Мартьян не отважился выгресть у него хлеб: уставщик — сила, разом всю деревню взбаламутишь, против себя восстановишь: семейщина за веру, за уставщика зубами в горло вопьётся. — Хоть и не боятся солдаты Ипата, все же лучше выждать до времени, — сказал в совете Мартьян.

А по деревне, из улицы в улицу, ползли уже слухи о предстоящем волостном земельном переделе, — будто при подушной нарезке бабы и девки в счет пойдут, будто всех землей сравняют — и богатых и победнее: "сколь душ — столь и пашни. Чтоб всем одинакими стать".

Волновались в бесконечных пересудах никольцы: одни радовались, другие печалились, третьи завистливые намеки бросали:

— У хараузцев покосу-то эвон что — побогаче нашего… совсем нас покосом сжали… Живут, язви их, сеном давятся!

Как прослышала Ахимья Ивановна, что девку новая власть за человека почла, — хлопнула себя по коленям размашистыми руками:

— То-то житье нам с Анохой подходит… на всех девок надел! Да мы этак с семи десятин разом в богачи вылезем, брата Дементея пашней догоним!

5

Смутные дни наступили для Дементея Иваныча. Всю эту заполошную зиму прожил он в сторожкой тревоге.

— Земля с покон веку наша была… неужто отберут… сравняют? Хлеб выгребли и пашню поделят, — ничего не попишешь. С жалобой идти не к кому… Оказия!

К отцу на заимку Дементей Иваныч вовсе перестал показываться.

— Пусть она со своим Царем царствует! — презрительно говаривал он о мачехе. — Пусть сами за мукой ездят, не ждут, когда привезу. Могу и зерном дать, — не велики господа на мельницу прокатиться… Язвы постылые!

Хозяйничала в избе теперь Дарушка, — после смерти матери взвалил на нее Дементей Иваныч бабьи заботы, приструнил как следует. Василий и Федот проводили досужее зимнее время на охоте, на посиделках с девками — женихались, в кутерьму с прочими солдатами не встревали.

Кому кутерьма, а кому — настоящее дело. Сговорившись, в Завод, в Красную гвардию собирались Карпуха Зуй, соседский Лукашка, рябоватый Анохин зять Мартьян Яковлевич… Всем им теперь пригодились привезенные с фронта винтовки.

— Дураки, видно, не перевелись: не досыта навоевались еще, какую-то «красну гвардию» затеяли, — вслух рассуждал Василий.

Чубатый красавец Федот облюбовал себе Пистю, бравую глазастую дочку Астахи Кравцова, так и льнул к ней на посиделках. Дементей Иваныч про себя одобрял ухажерство Федота, — лестно-то как с самим Астахой породниться!

Соседский Лукашка по старой привычке возобновил свои злые насмешки над Федотом. Как вернулся с фронта да увидал Федота, так для первого свиданья и бахнул:

— Что утек, ерой? В окопах, видно, не глянется?

— Поглянулось тебе, пошто не остался? — нашелся Федот.

— Я-то вот до конца оставался… А ты самовольно убег. Вояка!.. А сейчас Лукашка того злее жалит. При встречах не пропускает случая, чтоб не оскорбить Федота, через заплот кричит:

— Кралю подцепил, сказывают? К богатею в зятья метишь… хо-хо!

— Не твоего ума дело, лягавый!

— Подожди, на посиделках рожу раскровеню!

Говорили, будто Лукашка от ревности взъелся на младшего Дементеича: будто сам хотел присвататься к Астахиной дочке, да Федот перехватил девку.

Весна выдалась поздняя, холодный ветер с сопок долго не давал никольцам выезжать на пашню. Вёшная затянулась.

Совет нарядил в поля обмерочную комиссию. Сам председатель Мартьян, — справные мужики окрестили его бешеным старостой, — ездил с обмером… Вдруг из Хонхолоя, от волостного ревкома, пришла бумага — от всеобщего передела нынче воздержаться и только переделить к осени покосы… сосредоточить все внимание сельсоветом на подготовке к подавлению контрреволюционного мятежа.

— Не прошло и недели, как все село уже знало: в Сибири объявились новые вояки — чехи; они разогнали и поубивали комиссаров, разгромили советскую власть, теснят Красную гвардию на запад и на восток — в Россию и за Байкал.

— В Сибири теперь Временное правительство… всё по-старому. Красным несдобровать. Слышь, сюда идут. И во Владивостоке с моря японец высадился, — сообщил шепотком Дементею Иванычу при встрече всеведущий уставщик.

«Чеки… сколь народов на белом свете… Оказия! — попрощавшись с уставщиком, подумал Дементей Иваныч. — Неужели всё по-старому… без дележки?.. Вот бы браво!»

В петровки приехал очкастый Андреич… Застал Дементея Иваныча посреди двора…

— Беда, дядя: пробраться в Томск думал, в университете учиться, а тут чехи… поезда не ходят, — поздоровавшись, сокрушенно сказал он.

— Ничего, вот дождемся чеков — и поедешь. Пока гости у нас. Чеки — они жива-рука порядок наведут! Ну, я тебе скажу, новая власть. Царя вот ругали за войну, а это почище войны выходит…

В разговор вмешался подошедший Василий, — потный и пропыленный, с лицом, вымазанным жирной землею, — он только что вернулся с пашни — пары пахал:

— Братан! Здорово. Сколько лет, сколько зим! Ни за что не узнал бы, если бы не поминали вы тут дядю Андрея. Просто догадался…

— Виделись мы детьми, узнать мудрено… Здравствуй! — протянул руку амурский гость.

— Батя новую власть ругает, чехов ждет, — слышу я. Ты скажи мне, Андреич: лучше ли будет, хуже ли? Не шибко-то я в этом разбираюсь. Сам знаешь, на фронте грамоте мало дело для письма обучился, вот и все мое образование… Не пойму, что к чему.

Не удовлетворенный туманным ответом братана, Василий, сбычив голову, заговорил:

— Я то скажу: раньше лучше было, хоть ты што. Сколь дядя Андрей Иваныч коней нам привел, — богатство! А настоящее дело? Которых на войну взяли, которых Красная гвардия забрала… с десяток коней осталось, не больше… Уж теперь-то и Андрей Иваныч не сможет таких достать. Времена не те!..

Дементей Иваныч подскочил как ужаленный, — у него только на днях реквизировали лошадей:

— Ты о конях не поминай, — угнали шесть жеребцов, да каких! Анафемская власть!.. Какая теперь помочь! — загремел он. — Не до помощи людям, лишь бы последнего не решиться… Служит, вишь, Андрей-то. Золото искать бросил, сызнова на рыбалку подался. Пайщиков, значит, насбирать не мог, к богатому рыбалошнику в службу пошел… заездки городить…

Вечером, выйдя с Андреичем во двор под вызвездившееся небо, Василий долго рассказывал о фронте, о своей жизни в окопах, в лазаретах больших городов:

— Как сон, до того не похоже… Вспомянешь навой раз, себе не веришь… до того не похоже!.. В Киеве в палате все солдаты курили. Надо мной скулеж затеяли: монах, дескать. Совали в рот папироски. Затягивался я дымком, кашлял. Горечь одна, а потом манить начало… Грех, думаю, по старой вере этого не полагается… Грех, а поди ж ты, люди дымят, и нужды нет…