Семейщина - Чернев Илья - Страница 18

И кончилось для Ивана Финогеныча долголетнее безлюдье. То чикоец прогромыхает мимо зимовья, то купец какой чай пить заедет, то еще кто. Взад-вперед народ шляется.

Однажды на Обор прискакал начальник в фуражке с темно-зеленым околышем:

— Заехать, дед, можно?

— Милости просим… только я без бабы.

— Бобыль, значит?

— Бобыль и есть… Чего пожарить — уж не обессудьте.

— Да как же ты, чудак этакий, живешь-то?

— Да так и живу. Что мне не жить — хлеб, молоко, мясо, сын из деревни доставляет. Самовар есть…

— Умерла баба-то?

— Давненько уж…

— А к сыну почему не уйдешь?

Не ответив, Иван Финогеныч махнул рукой: не спрашивай дескать, — долгая песня.

— Ведь этак одичать можно! — засмеялся чиновник и, увидав, какой легкостью старик поднял на стол ведерный самовар, вдруг спросил: —А не хочешь ли, дед, почтовым ямщиком поработать?

Иван Финогеныч отрицательно покачал головою.

— Нет, ты послушай. Почта из Петровского пойдет через твою заимку. Ямщиков еду набирать. Тебе это дело было бы в самый раз. Гоньба невелика: до Малеты, что сразу за хилоцкой переправой, восемнадцать верст, до Харауза — двадцать пять. Две поездки в неделю туда и обратно — и вся недолга. Ну, пассажиры по казенной надобности… Лошади-то, наверно, есть?

— Как не быть. Добрые кони у нас.

— Ну, вот и соглашайся. Условия у нас хорошие. Заработком будешь доволен. Сын, верно, дуется, что без дела сидишь, доходу не приносишь.

— Что верно, то верно, — раздумчиво улыбнувшись, ответил Иван Финогеныч. — Какой с меня доход: ну, рыбу ловлю, зверя бью, кожи когда мну, за шишкой в хребты езжу… Только и работаю, что в сенокос. Силенка еще есть…

— Так, значит, берешься?

— Отчего бы и не взяться, — вымолвил медленно Иван Финогеныч.

И впрямь, какая от него корысть семье? Разве что Дёмше глаза не мозолит… заимошник!.. Рыба, деготь, охота… Ему на миг показалось, что длинные, неловко брошенные на колени руки его зачесались от долголетнего безделья, по настоящей работе стосковались. Показалось, что и тоска на сердце, и праздные мысли — все от безделья.

— Отчего бы не взяться, — повторил он. — Ладно. Поеду к сыну за конями.

Так Иван Финогеныч стал ямщиком…

На деревне он обзавелся высоким с козлами ходком-тарантасом, к зиме оборудовал почтовую кошеву.

Первые же месяцы почтовой гоньбы принесли Ивану Финогенычу не мало новых знакомств и свежих впечатлений. Встряхнулся старик, в поездках весело поглядывал с козел… Дорога все перекатная, увалами, дабанами. На спусках того и гляди понесут кони, а он хоть бы что — мурлычет невнятную песню или с почтарями разговор ведет. Чуют кони, какая рука их держит.

Полюбился Иван Финогеныч почтарям — веселый старик, проворный, а главное, силища в нем непомерная. Прикатили как-то почтари с чужим ямщиком на полустанок парой, — полустанком стали величать оборскую заимку, — и пока чаевали, он запряг лошадей и перебросил кожаный баул из ихней телеги в свой ходок… Выходят почтари во двор и просят:

— Помоги, дед, груз перетащить.

— Эвона, хватились!

Глянули почтари и приезжий ямщик — пуста телега, а в стариковском ходке баул вытянулся.

— Да в нем восемнадцать пудов!

— Не весил, паря. Може, и двадцать. Не мое дело. Подивились приезжие этакой силище, с уважением оглядели длиннорукого деда.

С той поры пошла про оборского ямщика громкая слава: первый силач в округе, поищите такого.

— Тебе, дед, жениться впору. Молод ведь, чего без хозяйки мыкаться! — смеялись почтари.

Задумался Иван Финогеныч. Пожалуй, правы ребята: сам с конями, а за избой некому присматривать. Не мужицкое это дело — самовар каждому проезжему ставить, на стол сбирать. К чему утруждать себя каждодневной заботой о щах, о разной еде, о ботвинье, докучать Демшиной Устиньюшке?

Крепко взяла Ивана Финогеныча дума о бабе. «Ладно ли?» — тысячу раз допрашивал он самого себя… Наконец решился: поехал в Бичуру, по указке знакомого ямщика посватался к бабе-вдовухе, повез ее на Обор.

— Мне стряпка надобна, а не то што… — в который раз объяснял он ей дорогой. — Хозяйка нужна: чушку и ту держать не могу… Хвалили тебя: кукобливая.

— Кукоблива аль нерадива, сам увидишь, — кивала огромной кичкой широкая баба.

— Палагеей, говоришь, зовут? — чтоб не молчать, заговорил снова Финогеныч. — Покойница тоже Палагея была.

— Вот и ладно. Не привыкать стать к новой кличке, — смеясь, отозвалась баба.

Впервые после смерти жены ложился, в этот вечер Иван Финогеныч под теплый бабий бок. Под овчиной — не скудный нагрев от собственного сухожильного тела, а настоящий, с потным волнующйм духом. И старинная кровать уже не казалась ему бобыльской койкой.

— Одначе твердо спишь ты, — поежилась на жестком шершавом потнике Палагея.

— Сызмальства так… не привычен я иначе. Ни в жизнь ничего под себя не подкладывал опричь потника… Здоровше так-то.

Палагея вздохнула и завозилась,

— Не терпишь каляной постели? — хохотнул Иван Финогеныч. — Дай-кась ладошку под тебя подсуну…

— Грех-то, старый леший! — прошептала Палагея.

— Обкрутимся ужо… к уставщику как-нибудь съездим в деревню, — отозвался Финогеныч.

Утром, наблюдая из окна, как старик обтесывает новую комягу, Палагея всплеснула руками, распахнула окошко:

— Батюшки светы! Финогеныч, никак ты с первой же ночи опупел, не в той руке топор держишь.

— В той самой, — поднял он голову от комяги.

— Левша?!

— Как есть. С малых лет. Камня правой рукой не кину.

— Что же ты раньше не сказывал!

Почувствовав в этом возгласе укор и беспокойство, — Иван Финогеныч пожал плечами, уставился на жену:

— Кто опупел — не ты ли? Разве о такой чепухе вспомянешь? Ну, левша и левша. Не век же думать об этом… Что с того?

— Знала бы, не пошла за тебя. У нас в Бичуре левшаков горемыками считают… Не будет мне радостной доли в этом месте.

Иван Финогеныч расхохотался на весь двор.

3

— И какую хворобу на старость затеял! — поморщился Дементей Иваныч, когда батька приехал с Обора отделять для себя овец, коров, свиней, кур.

Недовольство его было так велико, что он с трудом заставил себя гулять на отцовской свадьбе. За свадебным столом он сидел мрачный, голубые глаза его зло ели мачеху, — не скрывал своего отношения к этой запоздалой женитьбе.

— Серчает Дементей, — переговаривались шепотом мужики..

— Лишний рот в хозяйстве!

— Лишний? Аль из-за сына век старику неприкаянным быть?

У Дементея Иваныча имелись на это свои причины. Посулился он сдать Мосею Кельману по осени сто пудов мяса, а тут как на грех батька с маткой новоявленной скотину угнали, самого без мяса оставляют. Мосей крепко привязался к нему, постоянно чаевать заезжает… Негоже хорошего выгодного человека подводить!

— Сдружилися, хоть и не нашей породы купец, — осуждающе толковали завистливые соседи.

Дементей Иваныч чуял в этой дружбе не малую для себя поживу. Мосей же отличал его средь прочих никольцев за угодливость, простоту, за ум и бывалость: к иному мужику не подойти, зверем смотрит, — недоверчив мужик семейский, — а этот даже в Томске побывал, знает толк в людях, без скрытности разговор ведет, без лукавства. Легко с таким дела делать, да и крепкий хозяин, к тому же, в достатках.

Приедет Дементей Иваныч за покупками в Завод, всегда он желанный гость в кельмановской лавке. Здесь ему товар по сходной цене уступают, потому — этот свой: где надо, поможет. И он помогал. Никак, скажем, не мог улестить Мосей отменного овчинщика Сидора Мамоныча, — речь о поставке кожи шла, — Дементей самолично сбегал к Сидору в Албазин, по-свойски уломал. Сдавши лучшую на деревне кожу, Сидор Мамоныч только три месяца спустя узнал, как он продешевил.

Да разве один Сидор!

Настойчиво приваживал хваткий купец Дементея Иваныча к торговому делу, и тот пособлял в охотку, но чтоб с головой окунуться в кельмановские дела, того не было: держало хозяйство, обычай, держал мир, — он ли не осудит потачку иноверцу… Уж и то мужики, а первый среди них Сидор Мамоныч, шипом по зауголью зашипели. А Пантелей Хромой, так тот напрямки резанул в глаза: