Семейщина - Чернев Илья - Страница 131

В эту ночь в кабинете Рукомоева надрывался телефон, приезжали с разных концов уполномоченные. К утру он получил из отдаленного конца района сообщение особенно тревожного порядка, — стало ясно, что мятеж фактически уже начался.

Рукомоев во главе небольшого отряда выехал туда. Он, конечно, не забыл о телефонном ночном вызове из Никольского, но сил у него было недостаточно, и надо было поспешить в наиболее опасное место…

В воскресенье, с утра, Никольские артельщики и комсомольцы собрались в клубе — и стали ждать. Здесь были все, кроме стариков, и время шло незаметно. Донской сговорил Лампею, Изотку и кое-кого из молодежи затянуть песню. Более взрослые разговаривали о делах хозяйственных.

Колхозный председатель Егор Терентьевич то и дело выходил за дверь, глядел на тракт.

— Солнце уж высоко, а они не едут, — делился он своим беспокойством с Епихой и Домничем.

— Приедут! — уверенно отвечал Епиха…

Прошло несколько часов. Тревога ожидания нарастала, никто не заводил песен, и лица многих посерели.

— Сердце вроде будто давит… не могу больше, Домнич, — сказал Егор Терентьевич. — Пойдем в совет, до телефона. Что там с ним?

Они пошли в сельсовет. Домнич покрутил ручку телефона, но в трубке царила зловещая, будто притаившаяся, тишина. В это время кто-то гулко подкатил на одноколке к совету, поднял у крыльца густое облако пыли. Через минуту в сельсовет вбежал какой-то мужик. Он был без шапки, широкий его рот будто прыгал на плоском лице, глаза испуганно блуждали. Увидав людей у телефона, он закричал Домничу:

— Напрасно стараешься, паря! От самой Харашибири еду… повалены столбы, порвана проволока… Под Хонхолоем из лесочка как понужнут в меня из винтовки, — как припущу я коня! Господь спас, не иначе… А в Хонхолое-то чо деется! Председателя колхоза убили, — сказывают, ленинградский рабочий был, новая власть образовалась. А у вас как? Еще тихо?

Никто уже дальше не слушал харашибирца, некому было отвечать ему: все находящиеся в совете, десятка полтора людей, во главе с председателем, побежали вон.

Домнич с Егором Терентьевичем сломя голову кинулись в клуб.

«Бросили!.. предали!..» — у Егора гулко колотилось сердце. У хонхолойских ворот на тракту показалось пыльное облако, послышался стук копыт. То был сам Рукомоев с шестью красноармейцами-пограничниками. Он был зол на себя, кусал губы:

«Неужели и здесь опоздали?..»

Позади вершных бойцов громыхала парная двуколка, нaгpyженная чем-то доверху.

В совете никого, кроме Фаддея, удостоверившего, что в деревне все пока спокойно, не оказалось, и всадники поскакали к клубу. Они настигли Егора и Домнича у распахнутых дверей клуба.

— Стойте! — крикнул Рукомоев. — Колхозники здесь? И, не дожидаясь ответа, кинулся с красноармейцами внутрь.

— Собрались? Ждете? — бросил с порога.

— Заждались уж, — ответил за всех Епиха.

За спиной начальника красноармейцы тащили в комнату большие охапки винтовок.

Егор Терентьевич неожиданно для всех, — на глазах его навернулись слезы, — подскочил к Рукомоеву, раскинул наотмашь руки, выпятил грудь:

— Ваша теперь воля, — стреляйте!

— Что такое? — белые брови Рукомоева побежали на лоб.

— Артельщиков… кончать приехали? — лепетал в ужасе Егор.

— Дурак! — вырвалось у Рукомоева с внезапной злостью. — Берите скорее винтовки… Не кончать, а защищать от кулацких бандитов!

Егор Терентьевич первый схватил винтовку, — будто что размякло вдруг в груди у него, мрачное лицо тоже размякло, по щеке потекла непрошеная, непокорная слеза. На продолговатом его лице был написан великий конфуз.

— Как же, — пролепетал он, — говорили… вроде будто Красная Армия переметнулась…

— «Переметнулась»! — улыбнулся Рукомоев, улыбнулись и вce артельщики, и женщины вместе с ними…

— Чо так долго ехали? Я вот и подумал, — все еще сконфуженно бормотал Егор Терентьевич.

Но Рукомоеву некогда было слушать его. Вместе с Епихой и Домничем он раздавал оружие, на ходу расспрашивал их о положении в деревне, давал указания, наставлял, как вести себя дальше…

Отряд пробыл в деревне допоздна, а потом Рукомоев со своими бойцами куда-то заторопился… С наступлением темноты артельщики и комсомольцы неприметно разошлись с ружьями по домам, чтоб наскоро перекусить, а потом уж собраться в условленном месте.

Прибытие отряда вооруженных пограничников вызвало на деревне бурю догадок, предположений, кривотолков:

— Зачем это зеленоголовые прибежали?

— По дворам пойдут… высланных искать…

— Еще которых заберут…

Нищий Фрол и другие странники ходили по дворам и, когда любопытные бабы, подавая милостыню, спрашивали:

— Что это комуны на целый день в клубе заперлись? — боязливо, шепотком говорили:

— А собрались они с красными армейцами… вызывать народ станут и пороть, — которых кулаками признают. Сказывают, двадцать или больше семейств выпорют…

Нелепые слухи и толки усилились особенно после того, как Рукомоев с красноармейцами, в сопровождении Епихи и Домнича, обошел дворы Самохи, Астахи, Спирьки, Листрата, но никого из заговорщиков дома застать не удалось; бабы или отговаривались незнанием, или по дурости, как решил Епиха, отвечали напрямик: уехали де в лес, а куда и зачем — не сказывали.

Рукомоев хмурил брови.

— Проморгали мы, — шепнул он Домничу. — Но… вы их ночью накроете. Обязательно! План у вас есть, только чтоб никто не проболтался. А меня уж здесь не будет. Надеюсь, что и одни справитесь… смело снимайте головку, в крайнем случае — стреляйте. К сожалению, я ночью должен быть в другом месте…. За Хонхолой не бойтесь, там остались, несмотря на мятеж, наши люди и через день прибывает отряд пограничников для полной ликвидации…

К вечеру никольцы уже знали и о поваленных телеграфных столбах, и о начавшемся в соседних селах мятеже. И когда обнаружилось, что красноармейцы куда-то ускакали, Спирька раскрыл окно и на всю улицу крикнул:

— Пятки смазали! Видать, поджало их! Где им против крестьянской силы сустоять! Ишь побежали!..

— Теперь артельщикам конец, — высунулась из противоположного окна чья-то лохматая голова…

На общее собрание, созванное нежданно и, видать, самочинно председателем сельсовета Тимохой, никто почти не пошел. Многие остались дома потому, что, как ни подмывало их любопытство, они были убеждены, что через несколько часов все переменится и тогда уж они всё узнают в достоверности от новых властей.

— Что этих и слушать, ежели им житья до ночи осталось, — рассуждали они.

Другие не пошли из трусости: подальше-то лучше, как бы чего на таком собрании не получилось, не дали б винтовки в руки и не послали защищать… а кого защищать — народу, мол, невдомек.

Бабы усиленно готовились к завтрашнему празднику. Кончался прискучивший пост, спасовки, завтра успенье, надо всего наварить, напечь, нажарить.

В отдаленном конце деревни, на низу Краснояра, у Ахимьи Ивановны тоже готовились к празднику. Каков-то он будет нынче, что с собою принесет успенье, — так, казалось, думала Ахимья Ивановна. Думала, но не говорила ничего, — знай себе работает, по дому мотается. На этом конце деревни было меньше, чем где бы то ни было, колготни, слухи с тракта, от сельсовета доходили сюда не очень-то густо.

— Пошел бы ты, батька, — сказала мужу Ахимья Ивановна.

— После ужина. — Чо Изотка-то… где пропал? На собрание бы сходил, послухал новости…

Аноха Кондратьич и раньше-то не любил сходов, избегал в сборню ходить, из-за этого и от сельсовета потихоньку отстал, когда попервости еще избрали его в члены.

— Придет, не впервой ему шататься, — ответил Аноха Кондратьич. — Как бы стрелу на собранье-то не получилось, — добавил он.

И, насытившись, дольше обычного творил начал, припадая ладонями на подрушник, лежащий перед ним на табурете.

7