Семейщина - Чернев Илья - Страница 129

— Что? Что с тобой? — вскинулись разом Епиха и Лампея. Сквозь рыдания, бессвязно, выложила Грунька брату подслушанную ночную беседу.

— Так-так, — будто про себя сказал Епиха. — Значит, и впрямь вернулся Листратка, и Астаха тоже… Главный, говоришь, Самоха и его правая рука Спирька… Спирька — помощник командующего! Генерал Самоха! — хохотнул он недобро. — Вот что, сестра, — пока обо всем этом молчок.

Епиха бросил чаевать, побежал к председателю артели Егору Терентьевичу и партийному секретарю Василию Домничу.

«Выходит, и не трепотня! — сказал он себе по дороге. — Зря мы уши развесили, рано успокоились…»

Он застал Егора и Василия дома, свел их вместе, сообщил все, что так случайно узнал он через сестру.

— Жалко, винтовки у нас отобраны, — помрачнел Егор Терентьевич, — Как защищаться будем? Надо бы в Мухоршибирь послать… вроде будто предупредить товарища Рукомоева.

— Предупредить — это обязательно. Райком обо всем должен знать. Пусть выручают, дают оружие, — согласился Василий.

— Ты вот что, Домнич, — посоветовал Епиха, — сходи-ка до Корнея… Пускай он в Мухоршибирь едет, но чтобы никто не знал…

— Правильно, — сказал Василий. — А мы будем теперь следить за ними… У меня в кооперативе винтовка есть, — добавил он.

3

В воскресенье из Мухоршибири вызвали к телефону председателя артели «Красный партизан». Исполнитель сбегал за Егором Терентьевичем. Егор тотчас же пришел в сельсовет, неловко приложил ухо к трубке и услышал далекий, но знакомый голос. Говорил заведующий районным земельным отделом. Он спросил, скоро ли думает управиться артель с сенокосом, и, услыхав, что долго с сеном артель не замешкается, предложил подналечь на косьбу: травы уже переспели, каждый день промедления ухудшает качество сена, а план сенокошения по району в целом большой, да и пора уже переключаться на уборку хлебов.

Кончив разговор, Егор Терентьевич пошел к себе.

«Эка, — думал он по дороге, — забота у него какая! Мы и без того знаем, что пора косьбу кончать, а вот о главном-то он ничуть даже не обмолвился…»

В последние дни Егор Терентьевич чувствовал себя тревожно, неуверенно… Вернувшись из района, Корней Косорукий рассказал, что секретарь райкома партии принял его немедленно, вызвал к себе в кабинет Рукомоева, тот выслушал его внимательно, но вооружить артельщиков отказался. По словам Корнея, начальник улыбнулся и что-то проговорил насчет паники и лишних страхов, однако просил держать его в курсе событий, в крайности звонить по телефону… Вот эта улыбка, которая представлялась Егору непонятной, загадочной, почему-то не выходила из его головы.

«Хороши смешки… паника, — размышлял он. — Побыл бы в нашей шкуре! И пошто недоверие такое, оружия не дают? Нет, что-то здесь не так!»

Улыбка начальника Рукомоева и отказ вооружить артельщиков смущали и подавляли Егора Терентьевича… Вот и сегодня он ожидал, что к телефону его вызвал сам Рукомоев — справиться, как, дескать, и что, но вместо этого приказ о сенокосе — эка невидаль какая! — а Рукомоев, будто и нет его, и весточки никакой не подает о себе. Это было не менее странно, чем неуместная улыбка. Егор Терентьевич никак не мог собрать воедино разбежавшиеся мысли.

Сумный пришел он в артельный свой двор и только когда увидал артельщиков, конюшни, литовки, грабли, понял, что сомнение-то сомнением, а дело надо делать, — все ждут слова председателя, за все это большое хозяйство он в ответе, а не кто-то другой.

И он приказал оповестить всех и каждого, по всем колхозным дворам, чтоб завтра, чуть свет выезжали на Тугнуй.

4

С некоторых пор Аноха Кондратьич сознавал себя почетным, уважаемым членом артели: не он ли отвел на общий двор трех добрых коней, сдал справные плуги, бороны и сбрую и, глазом, дескать, не моргнув, пригнал двадцать две животины. Епиха, Лампея, Викул Пахомыч, а пуще всего пересмешник Мартьян Яковлевич подымали старика в его собственных глазах, старались о его славе. Все они наперебой нахваливали Кондратьича, говорили ему, что он крепко поддержал артель своим ладным имуществом и середняцким авторитетом, и старик цвел широкой благодушной улыбкой и явно гордился перед соседями-единоличниками. Далеко позади было то время, когда ему надо было, сломя голову бежать на пашню и просить, чтоб его допустили до совместной пахоты. Теперь он не побежит, нет! У него вон какие лбы-работники: три девки и два парня, а сам-то он на старости лет и отдохнуть подчас может. И, ссылаясь на свои годы, на то, что за него есть кому работать и что он отдал в артель лучшее хозяйство, старик сплошь и рядом оставался дома, предпочитал артельной работе косьбу полыни для собственных коров, — кто же, мол, корму мне наготовит, если сам не позабочусь? Если не полынь, так находилось что нибудь другое по хозяйству. Руководители не очень-то нажимали на старика, баловали… Вот и сейчас он не поехал на Тугнуй, — пусть помоложе его которые, управляются с артельным покосом.

Из остальных членов артели не выехал на покос только кооператор Василий Домнич. Накануне вечером он получил небольшую партию мануфактуры и распоряжение райпотребсоюза отпускать ее в первую очередь колхозникам. Поэтому Домнич и задержался на день. Он оповестил всех хозяек, жен артельщиков, и они к полудню побежали в лавку: шутка ли, так давно никакого товару не привозили.

Кроме ситца и сатина, Домнич с продавцом выдавали бабам понемногу меда и свиной свежинки, — с утра Домнич зарезал двух кооперативных чушек. Он все готов был сделать, чтобы, выполняя тяжелую работу, артельщики были снабжены и накормлены как можно лучше.

Уложив свои покупки в запан, Лампея быстро зашагала по улице. Из окон вслед ей шипели:

— Ишь несет… целый подол…

Не удостаивая никого ответным взглядом, она пришла домой, выложила все, что в запане, на стол, и так ей стало радостно при виде этого скромного изобилия, как бы подсказывающего ей, что за ним придет скоро и настоящее изобилие, и настоящее счастье, что она присела к окну, раскрыла створки и запела голосисто, на всю безлюдную улицу, любимую свою песню о широкой степи.

Напротив, через дорогу, тотчас же распахнулось окно, высунулась кичкастая голова соседки:

— Безо время распелась, Епишиха: люди вон работать поехали….

— Что мне, — оборвав песню, ответила Лампея, — пою — весело в моем краю.

Соседка вытянула вперед злое остроносое лицо:

— Знаем, с чего весело! Думаешь, не знаем?.. Кулацких чушек да мед жрете!

Чтоб не слушать дальнейших криков и ругани, Лампея захлопнула окошко…

Ахимья Ивановна тоже получила в кооперации свою долю и под завистливое шипенье баб прошла к себе на низ Краснояра. Бабы кричали ей:

— Кулацких чушек порезали да барствуете! Смотри, как бы эти чушки не стали поперек горла!

— Разве Домнич мало товару получил? Пошто же прочих обошел? Собака, знать, на сене лежит, сама не ест и коню не дает!

— Кто вам-то мешает чушек есть, товар получать? Идите в артель! Кто вам не дает? — отвечала Ахимья Ивановна.

— Нужна твоя артель… Эка ты добрая! — говорили ей. — Голова-то поди дороже артели…

— И-и-н! Чо сказала! — возмущалась она. — Еще неизвестно, чья голова раньше свалится… Подоспеет время — на карачках к нам поползете, проситься станете…

Придя домой, она поведала Анохе Кондратьичу о злобных выкриках баб:

— Завидки их поди берут… Все будто сговорились: грозят головы артельщикам посечь…

— Как же, посеке-ешь! — нехотя отозвался Аноха Кондратьич, он отдыхал на кровати, и шевелить языком не хотелось. — Собаки брешут, ветер носит… Не так-то скоро теперя до наших голов доберешься, за нами вон экая держава, экая сила! — Впервые, может быть, в жизни рассуждал Аноха Кондратьич столь разумно — умные слова будто невзначай слетали у него с языка.