Семейщина - Чернев Илья - Страница 121

— Ты это, Петруха Федосеич, бросил бы… пить да шуметь… Сболтнешь еще что не надо…

Начетчик Амос после убийства председателя Алдохи одно время присмирел, прикусил свой долгий язык: так велел ему Ипат Ипатыч. А когда минула гроза, сослали безвинного Харлампа и других, он возобновил свое злобное горлодерство. Правда, теперь он временами был более сдержан, и какая-то сумасшедшая искра билась в его голодных глазах. Люди замечали в начетчике большую перемену. Иногда он целыми днями не показывался на улице. Соседи говорили, что Амос Власьич запирается у себя в горнице и беспрестанно молится, — чей только грех замаливает он?.. В сумерки Амос обходил кругом свой двор, клал во всякий затененный уголок мелкие поспешные кресты, а по ночам вскакивал с кровати, прикрывал голову шубой, простирал вперед, будто защищаясь, растопыренные руки и шептал:

— Уйди… уйди!

Изредка, утрами, он прибегал к Самохе трясущийся, с всклокоченными бровями, требовал от пастыря наложения епитимьи, молил о душевном покое: ведь это он, а не кто другой, сунул тайком в зимовье Харлампа винтовку с выстреленным патроном.

— Как же… Харламп… безвинно?.. — горячим свистом выдыхал он в ухо Самохи.

— Молчи! — так же отвечал ему уставщик.

Амос шел к Покале, и вместе они пили, вместе заливали тоску свою…

Нет, как ни вертись, а нестоящие у него, у нового пастыря, советники, с такими советниками далеко не уедешь.

И, отпуская после совещаний Покалю и начетчика, неопрятных, с опухшими лицами, Самоха мрачно становился на колени и начинал отбивать земные поклоны перед медными ликами угодников: может, они выручат, помогут в беде?

4

Летом на селе открыли врачебный пункт, заведовать им назначили фельдшера Дмитрия Петровича. Правду сказать, он сам напросился в райздраве, а у того как раз не было больше подходящего кандидата: туго с медицинскими работниками в районе, и там попросту обрадовались, что старик Толмачевский сам предложил свои услуги.

Не зря потянуло Дмитрия Петровича с вольной практики на казенную службу. Все труднее и труднее становилось ему добывать медикаменты, старые запасы иссякали, и какой уж год он испытывал нехватку многих лекарств; запасы его пополнялись в самых смехотворных дозах, да и то всеми правдами и неправдами.

С закрытием почтового отделения Дмитрий Петрович лишился покладистого незанятого собеседника, с которым можно было часами судачить ни о чем, рассказывать веселые и проперченные анекдоты, коротать время… уехал Афанасий Васильевич, и стало вдруг как-то пусто: ни анекдотов, ни даже газет. Попробовал он было забавлять анекдотами свою Елгинью Амосовну, — не поняла она соли, ничего из этого не вышло. Попробовал он было завести дружбу с избачом, учительницами, тем все некогда, те совсем другого поля ягоды. Может быть, хоть выезды в районный центр сведут его с интересными, веселыми людьми…

Желанной тишины Дмитрий Петрович давно добился, но теперь она тяготила его. Он чувствовал, что год от году он не только стареет, но и дичает, и не раз спрашивал себя, так ли уж благодетельна эта тишина… На практику он пожаловаться не мог, люди шли к нему, заработок был устойчив, но до чего же скучно слушать изо дня в день одни и те же разговоры кругом, видеть одних и тех же людей!.. Даже любовные утехи порой надоедали ему, — помимо Елгиньи, он баловался и с другими бабами…

Давно уж знал Дмитрий Петрович семейщину вдоль и поперек, все ее обычаи, суеверия и повадки. Давно уж перестал он возмущаться семейской дикостью, и если воевал подчас с бабками-знахарками, то не ради просвещения семейщины — «черт ее просветит!»— говорил он себе, — а единственно ради устранения конкуренток и чтоб разогнать несколько свою скуку. Ему хорошо было известно, что от испуга бабки лечат так: обливают сонных больных холодной водою или заставляют хозяина стрелять из ружья над ухом спящего. От английской болезни, от рахита, который знахарки называли собачьей старостью, они приказывали протаскивать больных ребят в подворотню, или запекать мальцов в пирог и с молитвой сажать в печку, или же, наконец, надевать на ребенка в бане разломленный калач, катать его там верхом на собаке и кормить ее этим калачом. Сильную спинную боль бабки советовали останавливать так: положить больного животом на порог, рубить на его спине тупым топором веник, читать над ним подобающий случаю заговор… Заговоры существовали от всех болезней, а некоторым бабкам был известен даже заговор от смерти, а не только от дурного глаза.

Давно уже все это перестало удивлять Дмитрия Петровича, — будто и сам он родился и вырос на семейщине… И вот теперь он решил проветриться, размяться — поступил на государственную службу, отдал себя в распоряжение райздрава.

Врачебный пункт разместился в зельмановском доме, — старый лавочник Зельман давным-давно прикрыл свою торговлю, и сельсовет без дальних разговоров попросту вытряхнул его. Никогда-то советская власть богатеев не жаловала, а теперь, как началась пятилетка, и подавно: все хорошие дома сельсовет забрал — Елизара Константиныча, Анны Никитишны Панфилихи, которую еще польстившийся на ее припрятанное золото бандит Стишка ограбил да убил в постели, ну и, конечно, бутыринский огромный особняк со всеми его службами. В бутыринском доме вместился Василий Трехкопытный со своей кооперацией.

Дмитрий Петрович был доволен: помещение досталось ему просторное, удобное, светлое; здесь не только амбулаторию, — больницу открыть можно: не комнаты — палаты настоящие. Особенно привлекательно стало, когда в аптечной комнате поставили два лакированных шкафа с медикаментами, столы, на которых — стекло мензурок, пробирок, весы, а в выдвинутых ящиках всевозможный, никелированный блестящий инструментарий: щипцы, ножницы, пинцеты. Всюду уют, этажерочки, в ожидальне скамьи вдоль стен, и на всех окнах белые занавески.

Очень понравилось Дмитрию Петровичу и давненько не виданное им обилие лекарств: есть теперь чем лечить и есть также откуда пополнять запасы, вовремя только подавай заявки.

Правду сказать, разнообразие инструментария не свидетельствовало ни о щедрости райздрава, ни о его широких возможностях: Дмитрий Петрович просто-напросто выгодно продал свои инструменты вверенному ему врачебному пункту. Прибыльность этой операции тоже радовала и умиляла его…

Одним из первых посетителей пункта, — после того, как по деревне объявили приемные часы, — оказалась Лампея. Очереди никакой не было, и она смело переступила порог фельдшерского кабинета.

Дмитрий Петрович много слышал о Лампее: как же, первая сняла кичку! Он знал ее в лицо, и не раз в ушах у него отдавалась далекая, но звонкая Лампеина песня. Он знал также, что она — жена Епифана Иваныча, большого активиста…

Он ласково глянул на вошедшую поверх оловянных очков и сказал:

— Ну проходи, проходи, певунья! Что там у тебя?

— Вот… — Лампея протянула к столу завернутого в одеяльце ребенка, раскрыла его, на груди его краснели густым высевом подозрительные пятнышки. — Лечить надо, — произнесла она тоном глубокого убеждения, — горит весь… как бы не сгорел.

— Да, да… обязательно лечить! — засуетился Дмитрий Петрович: Епихиной жене нельзя не помочь в полную силу своих знаний и опыта, — нужный человек, пригодится когда-нибудь. — Будем лечить, — кладя ребенка на крашеный диван, повторил он. — Это ты правильно… Сознательность пошла в народе! Раньше-то бабы хоть и любили детвору, а как серьезная болезнь у дитяти, отказываются лечить, говорят: «Пущай и помрет, у нас их как щенят развелось…». Или так еще:- «Это они за наши грехи маются… помаются — на том свете хорошо будет, в цветочках лежать будут…» Вот как было дело. А теперь — сознательность! Лампея слушала болтовню фельдшера и улыбалась. Проворство, с каким он принялся возиться с ребенком, внушало ей доверие и надежду.

Все эти годы, по выходе замуж за Епиху, она ни в чем не изменила нрав свой, ни капли не убавилось в ней веселости и самостоятельности, и она с прежней охотой распевает задушевные свои песни и в вёшную, и в сенокос, и в страду. Только, конечно, на гулянки ходить перестала. Она без устали помогала мужу вести хозяйство: вместе с Епихой и Грунькой, его сестрою, и пахала, и косила, и жала. И напрасно, выходит, путала ее матушка непосильной работой да нехватками! Работа та же, что и у отца, на себя-то еще веселее работать. Нехваток крупных они еще не испытывали, концы с концами всегда у них сходятся. Домашность ведет Алдохина вдова-старуха, — она им с Епихой как родная мать. Потому есть время и по собраниям бегать, — ни одна сходка без нее, Лампеи, не обходится, а прошлой зимой Епиха записал ее на ликпункт.