Семейщина - Чернев Илья - Страница 116

— Зачем? По вызову?

— Нет, по своему самоличному делу. Из-за стола поднялась молоденькая городского обличья девушка:

— К товарищу начальнику? Как фамилия?

— Брылев, Ипат Ипатыч… уставщик селения Никольского.

У девушки округлились глаза, а губы чуть дернулись в улыбке. Секунду она молча глядела на седобородого старца, потом юркнула в широкие двустворчатые двери. Вернувшись, она пригласила его к начальнику.

Ипат Ипатыч не спеша переступил порог кабинета. За столом, спиною к заиндевелому окну, сидел полнолицый, гладко выбритый военный. Ипат сразу узнал его, хоть и не часто доводилось видеть Рукомоева, зато сколько раз он слыхал о нем…

Ипат Ипатыч сделал вид, что ищет глазами икону в переднем углу, — куда бы перекреститься.

Рукомоев встал, вытянул руку, широким жестом показал на стул против себя:

— Прошу садиться, гражданин Брылев. Чем могу быть полезен?

Ипат Ипатыч пошарил за пазухой и, не садясь, передал через стол хрустящую, чуть приплясывающую в руках бумагу:

— Сан вот сымаю… заявление мое…

— Так, — принимая бумагу, протянул Рукомоев. — Присаживайтесь, — снова пригласил он. — Разговор у нас с вами будет долгий.

Ипат Ипатыч опустился на стул, бросил руки на колени.

— Поздновато спохватились, гражданин Брылев, — пробежав глазами Ипатово заявление, сказал Рукомоев. — Поздновато, говорю, отрекаетесь…

Он встал из-за стола, прошелся взад-вперед по кабинету:

— Давайте побеседуем по душам… нам спешить некуда… Я давно собирался понаведаться к вам в Никольское, хотел на дом прямо… Да вот так и не собрался, — дела. Впрочем, ничто не мешает нам сейчас… Я начну с вопроса: что бы вы, будь ваша власть, сделали, с человеком, который препятствует вам проводить неотложные с вашей точки зрения государственные мероприятия? Мало того, тянет за собою, опираясь на свой авторитет, сотни людей, является, так сказать, главным тормозом, организатором сопротивления? Что бы вы сделали с таким человеком?.. Вы б постарались устранить этот тормоз, изъять немедленно этого организатора!

— Я ж признаюсь… каюсь перед властью. Вот… — Ипат положил ладонь на свое заявление, склонился над ним так, что борода его задела чернильный прибор на краю стола. — Господь-то и покаянного разбойника помиловал. А я ж не разбойник… Я даже вон в восемнадцатом годе уберег наших коммунистов от расстрелу… свидетели имеются.

— Все это так, — усаживаясь в кресло, произнес Рукомоев. — Лучше поздно, чем никогда, как говорится. Но бывает и слишком поздно. О том, как вы уберегали в восемнадцатом — девятнадцатом годах и о покаянном разбойнике мы с вами еще потолкуем, и я не теряю надежды доказать вам, что ваше поведение ничем не отличается от… поведения бандита… — он чуть усмехнулся глазами. — Да, да! Вы уж простите за откровенность! Я привык говорить прямо.

Ипат вздрогнул, откинулся на спинку стула. Рукомоев положил локти на стол, зажал ладонями щеки, неторопливо заговорил:

— Будем до конца откровенны! Вот вы пишете, что осуждаете всю свою предыдущую деятельность, а я, простите, не верю этому. Не могу поверить. Никольское у нас на плохом счету. Подумайте, на протяжении последних лет: поджог школы — раз, убийство председателя сельсовета — два, бандитская шайка — три, кулацкий саботаж — четыре. Это только основное. Неблагополучное село! Трудно представить себе, чтобы вы не знали обо всем этом, не способствовали. Ваша рука во многих подобных делах чувствовалась и чувствуется. Я знаю примеры перерождения человека, но в данном случае разрешите вам не поверить. Я думаю, это — просто маневр. Не так ли?

— Вилять нам не подобает, — глухо сказал Ипат Ипатыч, и кошачьи пронзительные глаза его забегали. — Ото всего сердца…

— Предположим на минуту, что так. Почему тогда сельсовет до последнего дня ощущает организованное сопротивление? Кто-то ведь должен направлять его? Понятно?

— Мы уж забыли, в которую сторону дверь-то в сборне отпишется, — ухватился Ипат за подходящее, ему казалось, слово.

— Не о том я, — презрительно поморщился Рукомоев. — Можно не бывать в совете… напротив, вашему брату лучше вовсе не показываться туда, и тем не менее… Ну, хорошо! — оборвал он себя. — Об этом мы еще будем беседовать с вами. Я вижу: сейчас вы не расположены к разговору по душам. Скажите-ка, что у вас вышло там с этой… как ее, забыл фамилию… ну, с работницей, с подростком?

Ипат Ипатыч сжался, втянул голову в плечи, глаза у него стали колючие-колючие.

— В богородицы, я слыхал, хотели ее произвести? Что ж вы молчите?.. Ну вот, видите: это произошло уже совсем на днях… могу ли я верить искренности вашего отречения и перерождения?

— Она што ж… жалобу подала? — выдохнул Ипат Ипатыч и не узнал собственного голоса.

— Да, она подала в суд, и вас привлекают, насколько мне известно, за растление малолетней.

Дерзко хохотнув, Ипат Ипатыч глянул в лицо Рукомоева:

— За растление? Ума она рехнулась, не иначе! Мне семьдесят третий год… Пущай ваши доктора пощупают ее хорошенько, да меня испробуют по-ученому… Кажись, годов пятнадцать плоть во мне иссякла…

— Конечно, будет и медицинская экспертиза, исследование, — спокойно и сухо сказал Рукомоев. — Но это дела не меняет: если не удалось физическое растление, — не по вашей, так сказать, винe, — то попытки морального растления налицо. А за него советский закон карает не меньше.

— Господь его ведает… советский закон…

— Не прикидывайтесь! — вскинул брови Рукомоев. — Вы-то понимаете, что большой разницы нет… даже гнуснее еще… Но не одна вам статья, — самая-то важная будет пятьдесят восьмая…

— Что это?

— За контрреволюционные деяния. Как один из руководителей в Забайкалье… Вы отрицаете?

— И это отпадает, как и то, — нагло отмахнулся Ипат.

— Сомневаюсь!.. В Верхнеудинске арестован бывший торговец Потемкин, вожак слагающейся контрреволюционной организации старообрядцев и бывших белых офицеров.

— Арестован? — Ипат вскочил на ноги, длинная его борода зашевелилась точно от ветра, глаза дико блуждали.

— Почему вы так испугались? Кто вам Потемкин? Впрочем, в другой раз. По приказанию из Верхнеудинска я обязан арестовать и вас. Понятно?

Ипат Ипатыч схватился, чтобы не упасть, за спинку стула:

— Счас?

— Да, сейчас… Вы уж больше никуда отсюда не пойдете.

— Дозвольте хуть… — проводя рукою по лбу, прохрипел Ипат, — дозвольте съездить… за сухарями… за харчем…

— Лишнее беспокойство: у нас вы получите необходимую пищу… Ехать домой вам больше не придется…

— Проститься бы… распорядиться по хозяйству… Самоху хуть бы упредить… — простонал Ипат.

— Не просите. Не могу… Это даже лучше, что вы приехали сами. Изъятие вас на селе могло бы вызвать нежелательные затруднения… принимая во внимание ваш авторитет среди темных, отсталых людей… Так что это с вашей стороны не малая услуга нам, вы сами облегчили мою задачу.

Ипат Ипатыч, Никольский пастырь, — точно кто подкосил его ноги, — медленно оседал на широкий диван у стены.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Весною тридцатого года, в голубой апрель, над подернутыми стеклянной коркой снегами, — снег еще лежал в лощинах и распадках, в затенье, — над бурым Тугнуем, над колючими жнивниками гуляли неугомонные ветры, скучно шуршали по жнивьям, в голых ветках придорожных лесков.

Хоть и высоко ходит солнце, но неласковое, невеселое, — холодно и скучно кругом. И на сердце у Никольских крепышей скучно и смутно. Слов нет, пронесло беду, отхлынули, будто ветром их вымело, докучливые уполномоченные: никто уже мужиков в колхоз силком не загоняет. Вот совсем недавно прогремела на всю округу газета, где черным по белому напечатано, что, мол, хочешь — иди в колхоз, а не хочешь — неволить никто не смеет, на то у нас рабоче-крестьянская власть и во всем должна быть полная добровольность. Читали эту газету никольцам на сходе, и старики, испокон веку проницательные старики, понимающе покачивали головой: