Семейщина - Чернев Илья - Страница 106

После убийства Алдохи председателем на короткий срок стал Епиха. Уж он дал пить крепышам! Он готов был в пыль стереть всех справных мужиков, — чуть не в каждом видел он затаившегося врага, чуть не каждого считал повинным в Алдохиной смерти.

— За всякий волосок его мне ответят! — сжимал он кулаки. Он так разошелся, Епиха, что другие сельсоветчики вынуждены были порою осаживать его.

В конце концов волость убедилась, что Епиха понапрасну плодит лишнюю злобу, озадачил крутыми мерами многих середняков, его сместили, поставили председателем более покладистого Егора Терентьевича. Только и удалось Епихе, что закрепить трехполку. А там вскоре подоспели и перевыборы… Ипат Ипатыч вздумал было отговаривать справных от участия в выборах, но, под нажимом Покали, дал свое согласие — и принялся осторожно нашептывать верным людям:

— До чего дожили, что вами помыкает Корнейка Косорукий, самый последний человек… раскрывает утайки, лишает нравов. Пора кончать с этим!

— Будем драться… не дадим, чтоб посадили в совете бедноту, голь перекатную, — клялись справные.

Амос Власьич врывался на бедняцкие предвыборные собрания. — Мотрите, с голытьбой не проиграйте в карты! — орал он. — А ты, Корней, если будешь идти супроти нас… уберем тебя, так и знай!

— Слышите, слышите, какое он слово сказал! — задыхался Корней. — Вот они шкуры! — и он с помощью других выпихивал начетчика за дверь…

Ловко вбив клин между беднотой и середняками, справные на три четверти завладели советом. Теперь уж не существовало несгибаемой и умной воли покойного Алдохи, Епиха был обескуражен собственным поражением, среди других активистов царил разброд, — эк ведь, как они провалились на выборах! — и уставщиковы дружки начали вертеть советом и деревней по-своему. Сельсовет стал плясать под Ипатову дудку. Новый председатель, Прокоп, тихоня и трус, в спешном порядке возвращал голоса лишенцам. Вскоре в заместители к нему пробрался Покаля. Первым делом он выжил из секретарей Николая Самарина:

— Нам чужих не надо! Пущай не путает нас посельга разная… Свои грамотеи найдутся.

За сельсоветом беда пришла и в кооперацию, и в крестком, и на почту. Правда, в кооперативе от посельги, то есть от Василия Домнича, освободиться не удалось, зато подсунули ему в счетоводы зудинского большака Силку, а тот и проворовался на крупную сумму. Вот когда старый Зуда свое взял, вот когда и на его улице праздник объявился!.. В кресткоме сидели теперь более податливые мужики, выдавали ссуды не глядя, длинная у тебя борода или совсем нет ее, есть ли у тебя семена, нет ли. А с почтой совет поступил и вовсе просто: написали в мухоршибирскую почтовую контору, что-де содержание почты в селении Никольском, не оправдывает расходов ни государства, ни общества, — потому-де народ наш поголовно неграмотный, — и добились закрытия почтового отделения, и смотритель Афанасий Васильевич с семьей, со всем своим скарбом и живностью мирно укочевал к себе в Завод. Сельсовет охотно предоставил ему подводы для перевозки имущества.

— Кому теперя писать… все в своей деревне, войны нету! — захлебывался в восторге Амос Власьич. — А кому и будет письмо, из Хонхолоя в совет привезут… Раз, вишь, в неделю приказали на хонхолонскую почту наведываться, — с нас и хватит. А что до газет, ни к чему они нам, один блуд от них.

Партийная группа на селе была до крайности малочисленной. В самом деле, много ли партийных-то? Василий Домнич, Николай Самарин, Епиха да Корней Косорукий. Лишенная поддержки актива, она поневоле примолкла до поры до времени, — у всех еще стояла перед глазами картина кожуртского убийства.

— Как бы сызнова такого стрела не получилось, — поговаривали недавние активисты и отстранялись неприметно от общественных дел.

Епихе так и не удалось создать большой и влиятельной комсомольской ячейки: грозна и страшна еще была власть стариков.

Кажется, одного только фельдшера и не тронули Ипатовы сельсоветчики. Здорово прижился он в деревне. Сильные пустил с помощью Елгиньи Амосовны корни повсюду. Однако не в этом причина послабления ему.

Однажды занедужилось самому Ипату Ипатычу, пастырю, крепко занедужилось, и послал он за фельдшером. Тот умело пользовал старого уставщика, поставил на ноги. Дмитрий Петрович не зря старался, — знал, что награда ему будет не малая: оставят его в покое. Оно так и вышло. Разве скажет уставщик народу со ссылкой на писание, что лучше в нездравии пребывати, но только бы не врачевал тебя бес, у самого рыло в пуху, когда сам сотворил грех всенародно?..

Новый сельсовет давал поблажки утайщикам, не докучал шибко с налогом, с мясопоставками, с хлебозаготовками, но все это делалось не в открытую, не так, чтоб всем глаза кололо, а в тайности, потихоньку, полегоньку. Недаром от юности слыл Покаля умным мужиком.

— Круто-то повернешь, и сам не возрадуешься, — обосновывал он новую линию поведения на тайных Ипатовых сборищах, — выведут тебя за ручку из сельсовета… и прости-прощай наша власть! А так-то, и нашим, и вашим, с хитростью, будто советские законы сполняем, сколь годов продержимся.

— Полегше, полегше! — поучал он своих единомышленников из совета. — За нами вить эвон сколь глаз присматривает…

И верно: много глаз присматривало за работой совета. Из района — волость вскоре после Алдохи районом называться стала — то и дело наезжал разный народ: уполномоченные, инструктора, заготовители, кооператоры. Перед каждым нужно было вертеть хвостом, каждому нужно было зенки замазывать, и когда Покале удавался очередной обман, он, смеясь, бахвалился перед своими:

— Меня на коне не обскачешь. Голыми руками не возьмешь: спереду я колючий, а сзаду вонючий…

Однако и в самой деревне было достаточно стерегущих глаз. Каждую осень увозили молодых парней на призывной пункт, и каждую зиму возвращались на село демобилизованные. Через два-три года трудно было узнать в этих подтянутых, прямо и смело шагающих красноармейцах прежних семейских парней. Не та походка, не тот взгляд, не та речь и сноровка во всем. Возвращались ребята грамотеями, приносили с собою запас всяческих знаний, уменье отличать друзей от недругов, зоркость и цепкость… Пусть многие из демобилизованных растворялись пока в семейщине, барахтались как муха в дегте, подпадали под мрачную власть родителей, но был какой-то, пусть не слишком значительный, процент стойких, дерзких, готовых принять бой и на вызов ответить вызовом. Вот с ними-то и нужно было Покале держать ухо востро, — этих тоже, оказывается, на коне не обскачешь, голыми руками не возьмешь.

Они приходили домой в аккуратных гимнастерках, многие из них успели привыкнуть к табачку, почти все были наголо острижены, гладко оскоблены бритвою. Тех, кто и дома продолжал «баловаться» принесенной с собою бритвой, принимали в штыки. Это для них из горницы Ипатовой выполз в улицы священный текст из старинной книги «Блудолюбивого образа прелести, душегубительные помраченные ереси, иже остругати браду», и значилось в том тексте: «Сия ересь сотворена и вышла от проклятого великого еретика папы римского, от Петра Гугнивого: наученным от блудного беса ради любодеяния за женское за потпупия остриг браду свою». Однако текст этот вызывал лишь смешки, и особенно измывались демобилизованные парни над непонятным и, казалось им, игривым словцом — потпупия. Текст из святой книги не пробирал их, и даже самое страшное наказание — проклятие, полагающееся за отступничество, не устрашало ничуть.

Да и как могли действовать священные тексты, когда сам же пастырь Ипат отступил от писания, пригласил фельдшера при немощи? И не только мужики, даже бабы некоторые тайком посмеивались над несбывшимся пророчеством Димихи, — так и упокоилась побирушка, не дождавшись, что придет привидент в намеченный в сказании срок, — должно быть, с горя упокоилась…

Со временем стало в памяти травою зарастать кожуртское дело, Епиха, Корней Косорукий, Егор Терентьевич, Василий Домнич, Николай Самарин и другие активисты приободрились, и начал Покаля отступать с оглядкой на обе стороны, со скрежетом зубовным, с боями, но отступать. Иным крепышам казалось, что Покаля готов пойти на все, продать их, лишь бы удержаться у власти. Наиболее рьяные приступали к нему, кричали, обвиняли в предательстве, и он огрызался: