Разрыв-трава - Калашников Исай Калистратович - Страница 54

— Своих? — Белозеров с сожалением посмотрел на Игната. — Своих, говоришь… — Он поднял руку, растопырил пальцы. — Смотри… Один из них загниет что делать? Не хочешь всей руки лишиться, отрезай палец. И больно, и жалко, а как быть? Вот, Игнат Назарыч, какой текущий момент в настоящее время. Он поднялся и ушел на мельницу.

Игнат, посидев в одиночестве, тоже пошел за ним следом.

6

Часто перебирая ногами, всхрапывая, лошадь тянула в гору волокуши с бревнами, из ее ноздрей вырывался горячий пар, потные бока дымились, и на мокрую шерсть ложились нити инея. Максим подталкивал воз, упираясь стягом в подушку волокуши. На половине подъема лошадь остановилась, скосив на хозяина влажный фиолетовый глаз.

— Ничего, отдыхай, — успокоил ее Максим, сел на бревна, вытянув покалеченную ногу.

Под горой, отделяя лес от полей, извивалась речка неровная белая ленточка; за ней над голыми кустарниками вставали острые темно-зеленые, почти черные конусы елей, дальше сплошной шубой лохматился сосняк; багровое, негреющее солнце краем коснулось леса; дорога, вмятая в рыхлые сугробы, была пустынной. Все колхозники уже перевалили через гору и сейчас, наверное, подъезжали к дому. Максим отстал. В лесу лопнула веревка, пришлось снова накатывать на волокуши, увязывать бревна. Мужики забыли о нем или не захотели ждать. Скорей всего, яе захотели. Черти полосатые, по-единоличному работают. И Корнюха с ними укатил. Этому-то уж и вовсе не простительно.

— Ну что, трогать будем?

Лошадь вытянула шею, напряженно заскрипели мерзлые ремни сбруи, воз снялся с места.

Еще две остановки, и перевал. Облизанные ветрами сугробы с кустиками сухой чахлой травы, торчащими из прессованного снега. Максим подтянул чересседельник, закурил, уселся на воз. Под гору лошадь пошла рысью, концы бревен на раскатах взбивали снежную пыль. Впереди за белыми полями темнели избы, встречный ветер доносил запах дыма. Когда ты целый день пробыл на морозе, нет ничего милее этого еле уловимого запаха, он сулит тепло, горячую пищу, отдых. Максим позабыл о своей обиде на мужиков, посвистывал, улыбался, представляя, как он отогреет у жаркого очага руки и возьмет к себе Митьку, как будет суетиться и радостно улыбаться Татьянка, собирая ужин; все будет так, словно он самое малое полгода не жил дома. Какая, должно быть, постылая жизнь у тех, кто ничего этого не имеет.

Тут Максим вспомнил, в который раз за день, Лифера. На колхозном собрании было решено построить амбары для семян и фуража. Но готового лесу было мало, и тогда пустили в дело все старые, отнятые у кулаков строения. У Лифера сначала раскатали амбар и завозню, потом взялись за дом. В это время пришла Лифериха с сыном. Глянула на горы бревен, нагроможденных во дворе и на улице, на высокую трубу печки, белым столбом вставшую над разнесенным жильем, и заголосила на всю деревню. Сын Лифера, Никита, парень лет девятнадцати, исподлобья смотрел на людей, что-то говорил матери. Семья Лифера ютилась у соседей, и Максим хорошо понимал, каково им было смотреть, как рушится дом, где каждая трещина в стене, каждый сучок в половице знакомы, где столько прожито и пережито.

Максим решил, что нельзя больше откладывать поездку в город. И так затянул. Думал, когда разделят хлеб, будет что увезти на базар. Сыну нужны всякие пеленки-распашонки, сам обносился и Татьянке не грех бы купить хоть какую-то обновку. Но хлеба досталось не так уж много: роздал старые долги, и осталось только на еду. Надо будет попросить взаймы денег у Корнюхи. Пьяный был хвастался, что есть деньги. И немедленно ехать. Пройти прямо к секретарю обкома, знакомцу Батохи, рассказать все, как было.

Свалив бревна, Максим на общем дворе распряг лошадь и пошел к Корнюхе. Брат уже сидел за столом, ужинал.

— Ты откуда? — спросил он, облизывая широкую деревянную ложку.

— Только что приехал.

— Да что ты говоришь?! А я думал, ты вперед всех уехал! Оказия!

По тому, как старательно Корнюха удивлялся, Максим понял: врет. Так ему и сказал:

— Перестань брехать. Корнюха смущенно кашлянул.

— Я ждал. Холодно, холера ее дери, ноги окоченели, тронулся. Садись щи хлебать.

Максим отказался. Устинья встала из-за стола.

— Садись вот тут.

— А ты куда? — спросил ее Корнюха.

— Так учеба же!

— Далась тебе эта дурацкая учеба. Лучше бы носки теплые связала. Ты мерзни, мужик, а баба твоя, как вертихвостка какая, каждый вечер бежит из дому!

Максим вспомнил, что и Татьянка должна идти учиться, заторопился.

— Я к тебе по делу, брат. Дай мне денег, сколько можешь. В будущем году верну. В город хочу съездить за покупками.

— Только ли за покупками? Не крути, Максим. Хлопотать едешь. Это тебя Игнат настропалил. Не слушай ты этого богомольца, Макся, не лезь, куда не зовут. Корнюха подставил под кран самовара стакан, нацедил из заварника чаю. — Наскребешь на свой хребет.

— Я тебя о деньгах спрашиваю, дашь или нет?

— Чудной ты! — благодушно оскалился Корнюха. — Деньги… Это самая большая закавыка в нашей жизни. Всегда их мало, всегда их нету, всегда они нужны.

— Ты больно разговорчивым стал, Максим поднялся. Не дашь, что ли?

— Дай ему, Корнюшка! — Устинья стояла перед зеркальцем, завязывала кичку, обернулась, подмигнула Максиму. — Проси лучше, жмется.

Корнюха услышал, прикрикнул нестрого:

— Иди, раз пошла! Деньжата есть, не отпираюсь. Но мало, Максюха, и самому во как нужны. Ребром ладони он провел по горлу, но, заметив едкую усмешку на губах Максима, сдался: — Черт с тобой, бери!

— Давно бы так. А то ломаешься, ровно богатая невеста перед бедным женихом. Ох, и жох ты стал, братуха!..

Во дворе дома Корнюхи Максим подобрал палку и, опираясь на нее, похромал по улице. Скупо светил молодой месяц, пар от дыхания клубился перед глазами, оседал на ресницах мягкими снежинками. Татьянка и с ней Настя встретились ему на дороге. Немного досадуя, что ужинать придется одному, он спросил:

— С кем оставила Митьку?

— Елена с ним нянчится. Тебя дожидается.

Разговаривая, Татьянка в одной руке держала букварь с тетрадкой, другой все время подправляла платок и как-то странно поглядывала на него. Да она же без кички! Ты смотри!..

— Ну, Танюха, кажись, самая пора тебе городские юбки-кофточки заказывать!

— А может, я портфелю с медными застежками запрошу, — со смехом сказала она. — И тебя, хромого, променяю на бравого-кудрявого.

— Я те променяю! — пригрозил он палкой, все больше жалея, что Татьянки целый вечер не будет дома. — А что надо Елене?

— Из-за Лучки все. Ты ее сильно не привечай. Ну, пойдем, Настенька.

Он проводил их взглядом, подумал, что совсем недавно ни одна семейская баба не осмелилась бы показаться на люди без кички, это сочли бы чуть не распутством, а сейчас его не очень-то храбрая Танюха идет в платке. Вот так же бы, как этот бабий наряд, закинуть в дальний угол все старые привычки…

Дома было тихо. Елена сидела на лавке, вдев ногу в ремень люльки, качала Митьку. Очеп, прогибаясь, голосисто поскрипывал.

— Тише, — Елена предостерегающе подняла палец. — Заснул.

Митька чмокал губами и сжимал у подбородка пухлые кулачки. Постояв над ним, Максим сел на лавку спиной к печке, стал ждать, что скажет Елена.

— Лучка-то у бурят живет, — Елена перестала зыбать люльку.

— Знаю.

— Бросил нас или что?

— Вот про это не скажу…

— От него всякой всячины жди… Паразитина! — Она вдруг всхлипнула, но, глянув на Митьку, зажала рот ладонью, замолчала, на ее ресницах медленно набухали слезы.

— Ничего, все перемелется…

— Скажи, Максим, что я ему плохого сделала? Чем его не удоволила?

— Разбирались бы сами… — Очень не хотелось Максиму оказаться втянутым в семейную склоку: когда муж с женой не поладили, постороннему ни за что не понять, кто прав, кто виноват, а зачни разбираться, тебе же перепадет с той и с другой стороны.