Разрыв-трава - Калашников Исай Калистратович - Страница 52

— А я думал… — разочарованный, Белозеров поднялся, подошел к окну, повернулся спиной к Лучке. — Мастак ты зубы заговаривать.

— Наврал я, выходит?

— Наврал не наврал, а я в другое верю. Советская власть скоро пошлет нам трактора. Знаешь, какая это штука, трактор? Будут у нас урожаи, может, и поболее тех, которые ты высчитал.

— Пришел к тебе в первый и в последний раз. Больше набиваться не буду. Жди свой трактор. А меня из колхоза отпусти по-хорошему. Сам по себе буду пробовать.

— Из колхоза не отпустим, не дожидайся. Белозеров сел за стол, покосился на бумагу с подсчетами. — Почем я знаю, правду говоришь или объегорить хочешь. Агроном из района на днях приедет, посоветуюсь. Но о садах-огородах говорить не время, так я и Максиму сказал, когда он тебя тут выставлял. Обжиться надо, машинами обзавестись.

Что-то до Белозерова дошло-таки, говорил мягче, чем вначале, видно было: убедить хочет! Но что за дело до всего этого Лучке? На хрена его мягкость, если все на месте остается? Ушел от него расстроенным. Пуще, чем утром, выпить захотелось. Направился домой с твердым намерением выколотить у Елены бутылку.

Дома у предамбарка топтался на привязи подседланный конь Федоска приехал с заимки. С порога сказал ему неласково:

— Заявился, жених?

Брат покраснел, опустил голову. А Елена тут как тут.

— Какой жених? Что за жених?

— А перед тобой кто стоит?

Лицо парня, покрытое отроческим пушком, малиновым сделалось, будто он только что в бане побывал, руки не знает куда деть, то рубаху одергивает, то за спину прячет.

— А что, пора… — сказала Елена. — Кого сватать собираетесь? — Он уже сосватал Даримку из улуса.

Из-за заборки выглянула теща. Тоже охота знать, что за сватовство.

— Нет, серьезно, кого? — допытывалась Елена.

— Сказал тебе! — рявкнул Лучка. — Ты, жених, свою Даримку из головы выкинь. Своих девок мало? Есть вон какие крали залюбуешься.

— Мне они не нужны. На Даримке я все равно женюсь. И против твоей воли! — с вызовом сказал Федоска, оправившись от смущения.

— Никак, это правда… про Даримку? Господи, совсем с ума посходили люди! — Елена всплеснула руками. — А ты что же, Лучка?

— Дожили! — Теща дробно рассмеялась.

— Чего развеселилась, старая? А ты, Елена, тоже не разводи руками. Не ваше это дело.

— А вот и наше! — крикнула Елена. — Позор на всю родову ляжет.

— На твою родову? — Лучка терпеть не мог, когда Елена о своей родове говорила с гордостью. — Она давно опозоренная, ваша живоглотская родова! Из-за вас, проклятых, всю жизнь маюсь, никуда ходу нету. Навред им всем приведи, Федос, сюда Дариму, и пусть слово худое ей скажут всем ноги повыдергаю.

— С ней и на порог не пущу! И не думай. Вот ей-богу! — Елена размашисто перекрестилась, ее высокие груди ходуном ходили под ситцевой кофточкой. — Это мой дом!

— Ага, твой дом!.. — злорадствуя, подхватил Лучка. — Так и живи тут, косматуха, кулацкое твое отродье! Пойдем, Федос.

Во дворе Лучка взял брата за руку:

— Видал, как окрысилась?

— Ты вернись. Что из-за меня ругаться будете… — Федос подтянул подпруги седла.

— Вернусь. Куда денешься, сын тут у меня. Но ее проучу… Подамся я из Тайшихи куда-нибудь. Никакой жизни нету. И надо мне было пойти в зятья! Елену послушался, на обходительность тестя поддался. Теперь мне веры нет, за кулака считают. Ты, Федос, смотри с женитьбой, хорошо смотри… Будешь потом каяться.

5

Всю осень до крепких морозов на мельнице полно народу: мужики запасаются мукой, пока пруд не замерз. Круглые сутки шумит вода, гоняя тяжелое замшелое колесо, с мерным, баюкающим гудением вращается круглая плита жернова, частую, чечеточную дробь сыплет деревянный конек, вытрясая из горловины ковша ровную, неиссякающую струйку зерна. Не гаснет огонь в очаге мельницы, огромном, сложенном из глыб дикого камня, над огнем всегда висит ведерный чайник, закопченный до черного блеска, и пускает из носа кудрявый парок.

Мужики, в ожидании очереди на помол, сидят за низким колченогим столом, сделанным из толстых плах, без конца пьют чай и толкуют о переменах в жизни, о налогах, о цене на хлеб.

Игнат в зимовье только спать ходит. Все время с мужиками, жадно слушает разные рассуждения, мерит их своей меркой, с беспокойством думает о том, что дальше будет. Недавно ему казалось, что теперь-то, после того, как в деревне колхоз создали, жизнь без скрипа повернет на новую дорогу: мешать вроде бы некому… Думал, что мало-помалу, как полая вода в землю, уйдет без следа людское ожесточение, установится в народе доброе согласие.

Колхоз многим дал свободно вздохнуть. Приезжал два раза на мельницу Петруха Труба, пил чай с белыми калачами, хвастал, что дома без калачей и за стол не садятся. Наверно, приврал малость. Но, что правда то правда, никогда не зарабатывал он столько хлеба, сколько в колхозе. А еще урожай не шибко хороший был и много зерна из рук упустили, когда вели уборку не по-людски. Или Настя. В старое время замоталась бы одна с хозяйством. Таких беззащитных бабенок раньше и обижали и обманывали. Теперь нет этого. Работу ей дали подручную, время есть дом обиходить, и зарабатывает неплохо чего еще?

Что слабосильным от колхоза выгода спору нет. Иное дело те, у кого хозяйство справное. Им без колхозу живется не худо. Многие недавно из нужды выбились, кровь и пот вложили в свое хозяйство, они и не против артели, но жалко, словами не выскажешь, как жалко отдавать коня, новый плуг, телегу на железном ходу… Тут бы умно, толково показать мужикам, что им сулит колхозная жизнь, какое облегчение несет. Вместо этого зачали ошарашивать твердыми заданиями. Тут уж податься некуда, хочешь не хочешь, пиши заявление. И пишут.

Но семейский мужик не любит принуждения, он становится вредным, упрямым. Слушает Игнат разговоры на мельнице, прикидывает, что может получиться, если добрая половина колхозников приневоленные. Не будут они от души работать, погубить могут доброе дело. Не на пользу себе власть гайки заворачивает.

Особенно встревожился Игнат, когда узнал о приговоре Лиферу Ивановичу. Думал так и этак и не мог найти оправдания чрезмерной, безжалостной строгости, к тому же заведомо несправедливой. Представил себя на месте осужденного, и мурашки пробежали по спине. Страшны не два года отсидки, страшно то, что хозяйства лишили. Чем будет жить семья Лифера? Куда ему самому подаваться после тюрьмы, если всю жизнь занимался хлеборобством, иного дела не знает, не любит? Милосерднее лишить человека жизни, чем обрекать на такую муку. Неужели этого не понимают власти? Пусть Белозеров по молодости и природному задурейству не соображает, но должны же в районе умные начальники быть. Может быть, просто они ничего не знают, ее доходит до них то, что здесь делается?

Поразмыслив так, Игнат решил поехать в район. Попросил мужиков присмотреть за мельницей и отправился в Мухоршибирь. Зашел в райком партии. У секретаря райкома шло заседание, Игнату пришлось долго ждать. Он сидел в коридоре на деревянном диване. Хлопали двери кабинетов, сновали озабоченные люди. Неожиданно к нему подошел Белозеров.

— Ты что тут делаешь?

— Приехал… — неопределенно протянул Игнат: ему не хотелось говорить Белозерову, что его привело сюда.

— Знаю, что не пришел. С жалобой?

— Все может быть.

— И охота тебе!.. Что опять?

— Не опять, а снова. Скажи, Стефан Иваныч, неужель тебя совесть не беспокоит… съел мужика ни за что ни про что.

Дверь кабинета секретаря райкома распахнулась, из нее цепочкой потянулись люди. Игнат поднялся. Белозеров пошел за ним. В кабинет вошли вместе. В нем было сине от дыма, душно. Секретарь собирал бумаги, кидал их в открытый ящик стола. Он был невысок, кряжист, на короткой шее круглая, наголо обритая, голова. «Тот самый, о котором говорил Батоха», отметил в уме Игнат.

Белозеров сел у дверей за спиной Игната. Секретарь дружески кивнул ему, остановил на Игнате вопросительный взгляд маленьких светлых глаз, короткопалые руки перебирали шуршащие листы бумаги.