Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Может собственных платонов... Юность Ломоносова - Андреев-Кривич Сергей Алексеевич - Страница 8


8
Изменить размер шрифта:

— Как что? Двумя перстами крестным знамением себя осенить, осьмиконечный крест едино чтить.

— И за то на смерть идешь?

— Мало ли?

— Слушай, Федка. Один на один говорим. За одно это кончину готов принять?

Федор даже встал и ступил шаг к казаку.

— Ты-то зачем к нам в обитель пришел?

— Ну, ну, горячий. В драку, что ль? Нехорошо, нечестно, видишь, рана у меня. Уважить надо. Ишь, — ухмыльнулся Иван Косой, — ручищи да плечищи. Медведя сломишь.

Казак кивком показал место поближе к себе.

— Сядь.

Федор сел.

— Постарше я тебя. И успокойся. Я ведь тоже за старую веру. Истинная молитва от двух перстов, а не от трех, от щепоти.

— Так. Блаженнии отцы Петр Дамаскин, Феодорит Епископ и премудрый Максим Грек повелевают нам креститься двумя перстами, а не тремя.

— Ага, вон оно как. Из какой глубины идет. Ты что же — грамоте умеешь?

— Умею.

— Ну так. И о кресте все знаем. Об осьми концах.

— От трех древ сложен. От певга, кедра и кипариса.

— Кедр и кипарис знаю что такое. Кедр и неподалеку, гляди, встретишь, а на кипарисы в Персии как был, нагляделся. Он вверх, кипарис, глядит, ровно игла, тонкий такой да узенький. Будто проткнуть что хочет. Вот на вашу ель северную походит. И скажи — какое важное дерево. А вот певг что такое?

— Певг — сосна.

— Тут просто. Сосна она сосна и есть. Простое дерево, а без него в таком деле великом не обошлось.

— А о четырех концах крест — крыж, крыж латынския веры. О нем никто же от святых не воспомянул во едином слове, чтобы ему предпочтену быть истинному кресту господню. А царь чтит ныне крыж.

— Царь?

— Царь. А того не хочет знать, что во истории пишется. Когда пришла в царствующий град Москву из Царя-града царевна Софья к великому князю Ивану Васильевичу, а с нею пришел из Рима от папы посол и нес перед собою крыж, великий князь Иван Васильевич и преосвященный Филипп, митрополит Московский и всея Руси, и весь освященный собор, и царский синклит, и весь московский народ с тем крыжом к царствующему граду Москве подступиться не дали.

— Скажи, все знаешь. Учен.

— И тебе бы надо. Знать, за что стоишь. А еще и вот. В старых книгах писалось Исус, а в новых книгах выходу Никона патриарха против прежнего написано с приложением излишния буквы: Иисус. А нам не только страшно так в молитве сказать, страшно даже и помыслить об этом.

— От одной буквы и такой страх.

Федка нахмурился.

— Ну, ну, воин, не хмурься. Авось не испугаюсь. Скажи еще вот. Почему ты про то, что спрашиваю, вроде как по писаному говоришь?

— По писаному и есть. Наизусть с писаного выучил. Как окончится война наша, пойду в монахи. Раньше думал: отбуду свое по обету, уйду в мир, а теперь вижу — лучше в монахи.

— Двумя перстами, об осьми концах, крыж, — повторял казак. — А слыхал ты, что есть и бояре и дворяне, которые за то же?

— Значит, и те в праведной вере.

— В праведной, — процедил сквозь зубы казак. — А царь чтит ныне крыж?

— Да, царь.

— Стало быть, ты с крестом праведным против кого?

Федкa от неожиданности захлопал глазами.

— Задачу задал? — спросил казак.

Федка ответил зло:

— А почему он чтит крыж?

— А вот ты побывай у него да спроси. Посадит он тебя рядом, потолкуете вы по душам, да таково ласково тебе все и пояснит.

— Посадит…

— Ого! Монах! Монах! Злобиться-то монаху! Теперь вот что еще скажи: за что твоя молитва праведная от двух перстов?

— Как за что. За правду.

— А что правда?

— Как что…

— Так она перед тобой и сияет необоримая, или, может, поискать ее когда нужно? В миру-то, посередь людей.

Федор не отвечал.

— Нет ли и кривды?

— Бывает…

— Малость пособлю тебе. Ты откуда?

— С Двины я, с Курострова.

— А подале того на полдень бывал?

— Не случалось.

— Много земли в ту сторону лежит, много. Вот про бояр да дворян только что речь была.

— Слыхал. И сюда, в Соловки, приходили на богомолье.

— Какие они?

— А будто как и мы.

— Смиряются духом.

И вдруг казак добавил злобно:

— Надел волк овечью шкуру.

— Не любишь ты их.

Казак развязал кушак, повернулся спиной к Федке, высоко на плечи поднял рубаху.

— Вот это ты видел?

По обнаженной спине шли мясистые рубцы, краснели тяжи, стянувшие пробитую до мяса кожу.

— Чем тебя так?

— Плетьми.

Казак опустил рубаху.

— От боярина нашего благодарность за службу. Конюхом у него был. Да напоил как-то неостывшую лошадь, села она на ноги, а лошадь та любимая бояринова была. Вот и получил благодарность за службу. Чуть жив остался. Как встал да поправился — на Дон, в казаки. Не поймали.

— У нас бояр да дворян нету.

— А земли русской не только что у вас.

— Далеко.

— А спина моя тебе понравилась?

— Не понравилась.

— Ты по какому такому случаю здесь в бельцах, в трудниках, обретаешься?

— Грех на мне, — потупился Федка.

— Велик ли твой грех?

— По морю мы шли. Завязался нам противняк[35] да в силу вошел. Било нас море. Случилась беда. Коч наш о скалу. Все вплавь. А один в буруны попал, закружило его. Митька. Из нашей деревни. Друг-приятель. Я за ним в море. Под буруны. Покрепче я его. Первый по силе в деревне. Да схватили меня за руки, не пустили. Надо бы посильнее рвануться. Авось и вырвался бы. Ну, помедлил, а оно уже и поздно было. Крик Митькин последний не забуду, помирать буду. Замаливаю грех.

Казак хорошенько прокашлялся, выпрямился, повел плечами, поправил шапку и сказал басовито:

— Ежели, Федор, такой грех замаливаешь, чуешь, значит, что не один на земле живешь. Вокруг люди. Пройди всю землю русскую, далекую, нечужим оказался бы. Случись ты с нами, кто со Степаном Тимофеевичем на боях бывал, как по России-матушке мы шли, чуть не половину ее прошли, случись там, может, и ты правду какую для себя нашел. Выручать было что, было кого. Нашел бы ты ее, правду, от двух перстов да креста осьмиконечного не отходя.

— Не знаю, — хмуро ответил Федка.

С того дня еще суровее стал замаливавший свой грех Федор Савинов. Думал, прислушивался к разговорам.

Однажды он спросил Ивана Косого:

— Дядя Иван. Ты говоришь: бояре да дворяне. Неправду творят. А как они такую власть над мужиком взяли?

— А… Задело. Долгий разговор. Садись-ко.

— С чего начать? Слыхал ты, говорят: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»

— Слыхал.

— А об чем тут речь?

— Об чем? Как не удастся что, это и говоришь. Удивляешься, значит.

— А больше ты ничего не знаешь?

— Ничего будто.

— А когда Юрьев день бывает?

— Юрьев день бывает 26 ноября.

— Так вот, Федор Савинов. Деды говорили и отцы за ними. С их слов знаю. Выход об этот день был крестьянский, отказ. Мужику, что на боярской или дворянской земле сидел. Да. Сидит он, стало быть, на этой земле, в вотчине — тут тебе боярин, или в поместье — тут тебе уже дворянин, помещик. Дворишко мужику от хозяина земли идет — с той поры, как мужик у того боярина или помещика на землю его сел. А ежели не было двора — поставь его сам, дом сострой. Отвели тебе землю — паши ее, собирай хлеб, кормись сам и семью свою пропитай. Ну, конечно, не только эту землю тебе указали. Еще и хозяйская неподалеку указана. Ты ее тоже подними, с нее урожай собери и хозяину отвези. Он ведь сам не пашет, не сеет — где ему взять? Вот ты и уважь его. Идет год-другой-третий. Мир и любовь промеж боярина, или там помещика и мужика. Глянь — несколько лет и пробежало. Все мир и любовь. Почему им не быть? Кто же это сказал, чтобы от трудов твоих другому ничего не было? Однако зуд, может, у мужика. Захотелось ему от хозяина своего уйти. Ему и была на то воля. Выходи об Юрьев день, за неделю до него и еще в ту, что после этого дня. Две недели. Заране мужик договорится с каким другим боярином или дворянином, или, скажем, монастырем, которым уж вот как нужен мужик, потому справиться с землицей своей они никак без мужика не могут. Они за его выход от прежнего хозяина, за отказ, заплатят тому хозяину. Пожилым эти деньги прозывались. А иногда и сам мужик часть пожилого заплатит, а поднатужится — и все, может, внесет. Чудится это мужику, будто на новом месте реки молочные в кисельных берегах текут да в рот пряники медовые валятся. Сдал мужичишко двор свой, на телегу сел, семейство на нее посадил и на новое место, уж такое хорошее. Только непоседлив мужик. И вспадет ему на ум и с нового этого места куда в другое. Начинай все сначала. А потом вышел указ: нет тебе, мужику, Юрьева дня, выхода, отказа. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот оно что значит. А как то понимать? Просто понимать: порешили царь, бояре да дворяне, что у мужика такая любовь к хозяину своему, что и расстаться жалко. Ну, мужичок по глупости своей того не поймет — возьмет да и даст стречка, потому как Юрьева дня для него боле не стало. Он и раньше, сказать правду, бегал, пожилым своего хозяина обидя, а тут и еще чаще бегать стал. От жизни при земле хозяйской уходить, от хорошей. Кто в леса подавался, кто на Дон, кто куда. Боярину и помещику было право: бей челом, чтобы мужика стреканувшего искать. Пять лет им давалось для той челобитной. Прошло пять лет, не сыскали слуги царские мужика, засел он где, будто мышь в подполье, конец делу. Погорюй боярин или помещик малость, а права больше нету. Объявись мужик — руку на него уже не наложишь. Пять лет эти урочными летами прозывались. Одно время мало пяти показалось — накинули, потом снова пять стало. Так потихонечку-полегонечку и шло. А потом царь-государь наш Алексей Михайлович, пошли ему, господи, многая лета, уложил: нету урочных лет никаких. Хоть через сколько лет боярин или дворянин мужика сыщет — его. Так вот и уложено теперь: живи, мужик, при своем боярине или помещике вечно. И ты, и дети твои, и внуки. Хозяин он вам добрый навек. Да.

вернуться

35

Противняк — ветер.