Набат - Люфанов Евгений Дмитриевич - Страница 43

— Мальчишка, молокосос, — пренебрежительно усмехнулся Касьянов. — Он еще спрашивать будет! Рассуждать вздумал...

— Это мы от хозяина да от его приказчиков слышали, чтобы нам, значит, не рассуждать, — вызывающе ответил ему Прохор.

— А почему же ему и не порассуждать? — обратился к Касьянову Агутин. — Для себя парень старается, для будущей своей жизни. Он по своим молодым годам хватил столько лиха, что другому и пожившему не сравняться. Тут, сибирский глаз, не по молодости иль по старости, а по правде надо судить, на чьей стороне она. И промашки чтоб не было. А если у него, по-вашему, годов мало, то мои к ним добавьте. Я то же скажу, что и он.

Расходились так же по одному, как и собирались. Измаил, все время дежуривший около будки, пожимал на прощание каждому руку.

— Ходи. Здоров будь!

Ночь зашла уже далеко. Погасив огни, город спал. Никого встречных или попутных на дороге не было. Тимофей Воскобойников, Прохор Тишин и Петька Крапивин шли втроем, и Петька говорил:

— Меня иной раз такая злость заберет, — пропади они пропадом, думаешь, и книжки всякие, и разговоры такие... Жил себе кое-как — ну и ладно, а теперь весь покой потерял... А потом, как подумаешь, что, кроме работы да нар, ничего не видишь, тут сразу обратно другая злость заберет: ведь можно же всю эту жизнь изменить. И еще больше всего узнать хочется. Выйти на улицу да об лучшей жизни кричать во всю глотку, чтобы все слышали. И пускай арестуют, в тюрьму за это упрячут, — пускай!.. Вот как иной раз подмывает — не утерпеть.

— Это хорошо, что так сердце горит, — одобрял Воскобойников. — Накаляй его еще пуще, только пыл этот до поры до времени в себе придержи. Других ребят старайся разжечь, тогда наше дело большим огнем загорится и никакому Дятлову в этом пожаре несдобровать.

Глава двадцать вторая

БУНТ НА КОЛЕНЯХ

— Весна, ребята. Теплынь, благодать, — подошел к отдыхавшим рабочим Дятлов. — Ну-ка, и я, что ль, присяду. Подвинься чуток, — присел он рядом с одним формовщиком на приваленную к стенке опоку.

Рабочие прервали разговоры и выжидающе смотрели на хозяина. Неспроста ведь подсел.

— Да-а, весна, говорю, — повторил он, расстегивая крючки поддевки. — Зиму, бог дал, пережили, а теперь и совсем полегчает... Надумал я, ребята, сразу после святой свои заводские казармы ставить. Чем вам втридорога за квартиры платить, у меня жилье вам будет бесплатное. Шпалерами все оклеем, полы выкрасим, чистота чтоб была. Для холостых — отдельно, для семейных — отдельно. Вот как! На летнюю пору расценки набавлю, не меньше как по восемь, а то и по десять целковых получать станете. Летом, так сказать, годовщину будем справлять, тут каждому от меня особо подарки, конечно...

— Штрафы тоже надбавишь? — выкрикнул кто-то из сидевших поодаль.

Дятлов вздохнул.

— Без штрафов, дружки, вы бы и не выучились ничему. Так бы шатай-валяй дело у нас и шло. А штраф — он для порядка, в том его назначенье, чтобы вам можно было и внимательность и усердие свое проявить. Но не про то речь сейчас. У меня желание вашу жизнь облегчить.

— Да это мы знаем. Речи твои что мед, только дела — как полынь, — опять выкрикнул тот же голос.

— У кого это язык во рту не вмещается? А ну, покажись, чего за другими спинами прятаться, если храбрый такой, — слегка повысил голос Дятлов.

— А чего тут прятаться? Вот он я, погляди, — поднялся во весь рост долговязый и сухопарый коперщик Мыльников. На его пропыленном, заросшем серой щетиной лице была усмешка и озорно поблескивали глаза. — Конец твоим благостям, хозяин, подходит. Премного довольны всем, не чаем, как вызволиться, — с открытой издевкой говорил он. — Скоро весь твои завод опустеет. Отвальное нам припасай.

— И далече отвалишься ты? — спросил Дятлов.

— Пути не заказаны, — весело ответил коперщик. — Ты по восемь целковых еще только сулишь, а мы знаем, где по двенадцать да по пятнадцать дают уже. Разницу понимай. Новые заводы, как грибы после дождика, выросли.

— Ждут там тебя?

— Обязательно, — нахально скалил зубы Мыльников. — Поищи теперь кого подурней, а мы ума набрались.

— Ой, не стращай. Не дай бог, заикаться начну, — похохотал Дятлов. — Что-то, как я вспоминаю, ты по осени другим голосом пел, Христом-богом молил, чтобы взял тебя.

— Должно, с кем другим спутал, а я слезы не лил.

— Ожил воробей, хорохорится, — крутнул головой Дятлов и потом раздумчиво, как бы себе самому: — Всегда так бывает, что добро забывается. Но не злобливый я. А тебя, говорливый, — поднял он глаза на коперщика, — пускай за меня все другие осудят.

Пошептались о чем-то рабочие, сидевшие на пригреве, и от них отделился пожилой сутулый обрубщик Бодягин. Подошел к Дятлову, поклонился ему.

— Что, отец?

— Господин хозяин, Фома Кузьмич... Мы вот... В мыслях не держим, чтобы обидеть тебя... С сынком тут работаю, с Федькой...

— С каким Федькой?

— А вон, с краю сидит, конопатый, — указал Бодягин на парня, лицо которого было сплошь у сеяно золотистыми веснушками. — Работаем мы с ним у тебя с самого спервоначала, а теперь до дому вот как приспичило позарез! — полоснул себя Бодягин пальцем по горлу. — Пахота близится, а в деревне, опричь старухи, никого больше нет. Дозволь, батюшка, нам с Федькой завтрашним днем в расчет уйти, а с покрова мы опять твои будем.

Подходили другие рабочие, на разные лады повторяли слова старика Бодягина, просили, чтобы хозяин рассчитал их, не дожидаясь пасхального дня.

— С неустойкой, значит, хотите? — свел Дятлов брови.

— С какой неустойкой? Зачем?..

— По договору сказано, чтоб до пасхи.

— Так ведь паска-то через пять ден. Невелик срок остался. А у мужика, сам ты знаешь, день год кормит. Не запоздать бы нам. Пахать, сеять надо...

— Ладно, — поднялся Дятлов. — Завтра будем обо всем говорить.

— До завтра потерпим, конечно, — соглашались рабочие.

В сумерках дятловский рысак остановился перед домом пристава Полуянова.

— Фома Кузьмич?! — не столько обрадовался, сколько удивился пристав, по тут же поспешил раздвинуть губы в будто бы очень приятной улыбке. — Милости прошу, дорогой...

— Не в гости, не в гости, Ардальон Поликарпыч. По делу, — предупреждал его суетливость Дятлов. — По весьма важному и срочному делу.

— Все равно, дорогой мой... Прошу, — распахивал пристав перед ним двери в комнаты.

Дело было серьезное. Пристав внимательно слушал своего гостя, всплескивал руками и возмущался распущенностью неблагодарных рабочих, топорщил усы и сдвигал клочковатые брови.

— Ну, не подлецы ли они после этого, а?! Да их, чертей, надо... Как это можно — работали все время, работали, и вдруг — уходить! Это еще что за новости?.. Не допустим никаких беспорядков. Смею заверить вас.

Плохо спал в эту ночь Дятлов. Одолевали беспокойные сны. Снилось ему, что, громко понукая своих заморенных клячонок, мужики перепахивают литейный цех и у них из-под сох на стороны отваливаются заформованные опоки, а в вагранке бабы варят кашу-сливуху. Будто разливают литейщики горячий чугун, опоки дымятся, гулко ухают, ночная смена разнимает их и из пережженной земли одна за другой поднимаются головы рабочих. Будто старик Бодягин, тряся бороденкой, шевелит тяжелыми чугунными губами, и они глухо звенят.

«Дозволь, батюшка, нам с Федькой завтрашним днем в расчет уйти...»

Разрастается голова старика, ширится рот, и из него вырывается пламя, как из завалочного окна вагранки. Дятлов пятится, топчет ногами головы рабочих, выступающие из разнятых опок. Головы жгут ступни ног, Дятлову душно, в цехе густой чад от пережженной земли, и Фома, раскрыв глаза, хрипло кричит:

— Квасу мне!.. Софрониха, квасу!..

Ступни ног уперлись в горячую печку-голландку, потому и приснились такие жаркие сны. Дятлов опустил ноги на пол, ощущая приятный холодок от крашеных половиц. «На дворе теплынь, а они по-зимнему печку калят. Черт бы их всех побрал!»