Набат - Люфанов Евгений Дмитриевич - Страница 19

Разминая ноги, затекшие от долгого сидения за столом, Дятлов прошелся по кабинету. Взгляд задержался на следах, оставшихся на полу. Ненастье на улице, грязь, — так в контору каждый и тащит ее за собой.

— Егор!.. Неприглядно, братец. Прямо сказать — срамотно, — поморщился Дятлов. — Приговорить надо бабу какую-нибудь, чтоб уборку делала.

— Осмелюсь доложить, — настороженно оглянувшись, подошел к нему Лисогонов. — Имеются на примете... Вы, Фома Кузьмич, как человек о делах много заботливый и, так сказать, устаете... Можно заодно, чтоб и удовольствие было вам... Я на крестины к нашему коперщику раз попал, так там... — многозначительно протянул Лисогонов. — Жена у него, Фома Кузьмич, доложу вам, во всяком смысле весьма подходящая... И вообще, Фома Кузьмич, есть и прочие стоющие, как я присмотрелся. У вагранщика Макеева дочка — у-ух! Лет семнадцати. Глаз не оторвешь от нее... И чистота будет в конторе и вообще-с... Мон плезир, что означает — мое удовольствие.

— Хм... — скребнул Фома Кузьмич подбородок ногтем. — Продувной ты, Егорка, смотрю. Хоть и из молодых, а...

— Я такого рассужденья, Фома Кузьмич, что практика жизни есть возраст природы...

— Поди, и для тебя надо? — подмигнул ему Дятлов.

— От вашего чрезмерного расположения буду зависеть, Фома Кузьмич. Конечно, осень — погода скучная, а к тому же и в вечернюю пору меланхольно тут приходится быть...

— Ишь кобель, а! — засмеялся Дятлов. — Ну, ин готовь на субботу. Только мне сперва покажи, потому как особый вкус свой имею.

— Вполне довольны останетесь. Заверяю, Фома Кузьмич, потому что образованных чувств человек...

Ненастье, дождь моросит, сумрачно, а Семену Квашнину кажется, что день просветлел. Глядишь, пятнадцать — двадцать копеек и Полька домой принесет. Пыль смахнуть, полы в конторе помыть — работа для бабы привычная.

— Спасибо, Егор Иваныч, что вспомнил про нас, — благодарил Квашнин приказчика.

В субботу после работы сам за ребенком присмотрит, а Полька в контору пойдет. Мало-помалу настроится жизнь у них, будет что и в будний день на стол подать и чем праздник встретить. «Не иначе, как приказчик грешок свой хочет замазать, что на кстинах тогда... Ладно. Ссадина эта на душе поджила... Что ж поделаешь?..»

Скрипит, переползая по блоку, проволочный канат, медленно поднимается «баба» к вершине копра и падает вниз, дробя рыжие чугунные чушки. Сеет мелкий дождик, и кровяные подтеки от ржавчины расплываются по земле. Дрожат натруженные руки, тяжело поворачивается барабан лебедки, и снова ползет «баба» вверх. Еще сотню пудов чугуна переколоть, а там и гудок будет. «Польке надо сказать, чтобы поприглядней была, — думает Квашнин. — Пускай у тетки Даши полсапожки возьмет и полушалочек тоже. А платье — в каком на кстинах была. Хозяин может увидеть, нельзя оборвой быть...»

Полы крашеные, мыть легко. И второй и третий раз сменила воду Аришка, — блестит пол словно зеркало. И стекла на окнах и подоконники чистые, а ей кажется, что все же плохо старалась она. Еще раз протереть надо, еще...

За стенкой тоже пол моют. Слышно, как босые ноги по мокрому шлепают. Повстречалась Аришка в коридоре с другой поломойкой — Пелагеей ее зовут. Тоже и Пелагея хорошо соседнюю комнату вымыла, но она, Аришка, получше. Никаких подтеков не видно, и стенки водой не забрызганы. Спросила эту самую Пелагею:

— У тебя кто на заводе тут?

— Муж. А у тебя кто?

— Отец... Еще когда позовут убирать или нет?

— Кто их знает. Может, и позовут.

— Взяли бы на работу совсем, вот бы!..

Сумерки надвигаются, скорей бы хозяин пришел, посмотрел бы да отпустил. А ни хозяина, ни приказчика все еще нет. Прогудел гудок. Дневная смена рабочих разошлась по домам, заступила ночная. Все гуще и гуще темнеет. Аришка вышла на крыльцо.

Не перестает дождик. Сеет мелкой водяной пылью, и с крыши стекает вода тоненькой, как ниточка, струйкой. «Смотать бы в клубок эту нить. Ух, и большой бы он получился!» — улыбнулась своим пустяшным мыслям Аришка.

В темной глубине двора приглушенно урчит завод. Мутно-желтые отсветы с трудом пробиваются сквозь закопченные окна, а тьма с каждой минутой липнет к ним все плотнее. Чавкают сапоги по жирной грязи, шаги приближаются, и у самых ступенек крыльца узнает Аришка вернувшихся наконец хозяина и приказчика.

— Заждалась, поди? Ну, мы эту нашу оплошность живо исправим, — шутливо говорит хозяин. — Пойдем расчеты сводить. А другая где?

— Там, в конторе.

Приказчик засветил огонь — большую круглую лампу. И он и хозяин в сапогах протопали по чистому полу, оставляя на нем ошметки грязи. А она-то старалась каждое пятнышко оттереть... Приказчик задернул оконные занавески, выложил на стол какие-то свертки, стал суетливо подставлять стулья: один — к хозяйскому креслу, два — по другую сторону стола. Дятлов неторопливо снял намокший картуз и брезентовый плащ, повесил на гвоздь.

— Я сейчас подотру тут. И сапоги ваши вычищу... — словно извиняясь за то, что испачкан пол, проговорила Аришка.

— Пускай так, наплевать, — коротко отмахнулся оп. — Шевелись, Егор!

— Моментом, Фома Кузьмич.

Лисогонов подвел Пелагею к столу, усадил. Направился было к Аришке, но она попятилась от него.

— Ну, ломанье тут совсем ни к чему, — недовольно заметил Дятлов. — Ты, Егор, вразуми ее... Чтоб без лишних слов...

Он сам стал откупоривать бутылки и наливать стаканы, а приказчик вразумлял Аришку, шепча ей:

— В уме, что ль?! Хозяина недовольным делаешь. Он к тебе всей душой, угостить захотел, а ты кочевряжишься... Кроме прокислого квасу ведь ничего не пивала, а тут благородным вином хотят... — тянул он ее за руку.

— Иди, сказано! — прикрикнул Дятлов.

— Ты чего хочешь? Чтоб хозяин назавтра отца рассчитал? Он в два счета может... Этого добиваешься?.. Сказано — значит, все. Без никаких разговоров.

— Пусти... Пустите, — вырывалась Аришка из цепких приказчичьих рук. — Поль... Тетя Поль...

— Иди. Все одно ведь, — сказала ей Пелагея.

— Долг с отца взыщут, а чем он расплатится? — угрожал Лисогонов. — А тут тебя хозяин отблагодарит. Понимать дуре надо! — и подтолкнул ее к столу.

Аришка метнулась к двери, но Лисогонов опередил ее: повернул ключ и сунул его в карман, едва сдерживая себя, чтобы не ударить заупрямившуюся девку. Обещал Фоме Кузьмичу, что все в наилучшем виде будет, а она конфузит перед ним.

— Дура! Другая за честь бы почла...

Фома Кузьмич помог приказчику снять с Аришки зипун, вдвоем усадили ее за стол.

— Пей, Ариша, за то, чтобы отцу повышение по работе было. И старый долг с него весь скощу, — сказал Дятлов, удерживая ее около себя.

Аришку трясло как в лихорадке. И ослушаться нельзя, и покориться страшно.

— Пей, Аришка. Захмелеешь — легче все будет, — обнадеживала ее Пелагея.

Был уже поздний вечер, когда Аришка добрела до артельной квартиры. Нагоревший в лампе фитиль выделялся впотьмах красным гребешком, но не освещал комнату.

— Ты, что ль? — приподнялась на нарах мать. — Запропастилась совсем... Чего долго так?

Отец и братишка спали. Аришка нащупала руку матери и сунула ей деньги.

— На, мамань... — с трудом выговорила она.

— Продрогла, что ль?.. Ой, и вымокла вся. Ложись скорей... Господи-господи, жизнь-то какая тяжкая...

Мать на ощупь определила переданную Аришкой монету: пятак заработала... И спрятала монету под изголовье.

Стараясь не шуметь, Аришка сняла с себя одежу и положила ее на краю нар. Надела латаную поневу, в которой ходила все время, и тихо вышла.

Новое утро выпадало на воскресенье. На заводе работы не было, и поэтому обитатели артельной квартиры начали подниматься не затемно, а когда уже стало рассветать. Аришкина мать сунула руку под сверток тряпья, заменявший подушку, достала заработанные дочкой деньги и глазам не поверила. Чудо, что ли, за ночь свершилось? Медный пятак вроде клала, а вынула серебряный рублевик.

— Аришка!..

Аришки на нарах не было.