Важнее, чем политика - Архангельский Александр Николаевич - Страница 28

Петр Вайль. Мы уже говорили об этой самой матрице, в которую легче улечься. Так спокойнее, так привычнее, так нормальнее. Любому человеку удобнее идти по проложенной уже колее, чем прокладывать ее самому. Хотя прокладывать там особенно нечего, потому что пресловутый «особый путь» – чушь собачья; уже проложены колоссальные магистрали мировой цивилизации. А Россия, что бы она там о себе ни воображала – это все-таки страна западной культуры. И единственный ее путь – вместе с западноевропейской и американской цивилизацией. Другого нет и быть не может. И считать, что можно протоптать себе по обочине что-то свое, когда уже все проложено, накатано и заасфальтировано, просто нелепо. Но каждый раз, когда я думаю о том, что «все не так, как надо», тут же себя одергиваю. Делов-то, ребята: 15 лет. Ничтожный срок. Даже в жизни человека 15 лет – немного. А уж в истории народа, цивилизации, общества вообще чепуха. Все еще не так повернется. Никакого трагизма нет здесь.

Голос из зала. Вновь Андрей Илларионов. Петр Львович, мне показалось, что вы противоречите себе же, когда говорите о существовании и неизменности русской культурной матрицы и тут же отказываете в возможности продвигаться так называемым своим путем. Если есть своя собственная культурная матрица – тогда, естественно, свой путь. Если путь общий, как у всего человечества, тогда культурной матрицы не существует.

Петр Вайль. Есть противоречие. Ну и что? Вот у меня есть хороший знакомый, который совершил кругосветное путешествие (Вайль поднимает глаза, ищет взглядом присутствующего в зале Григория Чхартишвили, он же Борис Акунин, заговорщически ему подмигивает), и говорит: слушай, какое колоссальное количество людей живут хуже нас. Это утешает, конечно, однако я ставлю вопрос по-другому: какое колоссальное количество людей живет лучше нас! И как так может получиться: в литературе у нас Толстой и Достоевский рядом с Шекспиром, что правильно и справедливо. В музыке Шостакович и Чайковский рядом с Бетховеном и Бахом. А как заходит речь о социальной жизни, так Бангладеш. Так кто же мы тогда? Либо цивилизация шекспировско-бетховенская, либо бангладешская. Давайте уж как-нибудь выберем. Вот в чем дело. Поэтому давайте откажемся от бессмыслицы особого пути. И будем ориентироваться на уровень Шостаковича, а не на специфику Бангладеш.

Андрей Илларионов (въедливо, не давая уйти от ответа). Ваши оппоненты скажут: то, что у нас есть Толстой, Чехов и Чайковский, доказывает, что наши социальные институты не хуже англо-саксонских.

Петр Вайль (чуть резковато). Нет, социальные институты определяются уровнем существования провинциальных учителей, а не гениев. Гениев всегда, всюду, на каждый переулок ро?вно.

Голос с трибуны. Евгений Ясин. Можно я задам вопрос? Это связано с тем, о чем говорил Андрей Илларионов. У нас был семинар, на котором выступали специалисты по языку, и они обратили внимание на следующее обстоятельство. В 1990 годах, в особенности в первой половине, очень большое распространение получила тюремная лексика, криминальная, бандитская. И она вошла в обиход и политических деятелей и бизнесменов. Отчасти вы сами об этом говорили. Они все спокойным образом обсуждали свои проблемы в терминах «откат», «стрелка» и прочее. Потом, с начала нулевых, в язык журналистики, публицистики стали возвращаться канцеляризмы. Как, знаете, у Чуковского, чиновник говорит ребенку: «Дитя, ты по какому вопросу плачешь»? Мы обсуждали вопрос о ценностях. Переменчивы ли они? В каком направлении они меняются? Как фиксируются в языке? Сколько бы мы ни говорили о живости языка и о невозможности им управлять, на самом деле мы им управляем. Но не приказами, законами и распоряжениями, а переменой социальных практик. Мы производим какие-то изменения в политической, социальной и экономической жизни, и язык на все это реагирует.

Я возвращаюсь к вопросу о матрице. Мысль о том, что культурная матрица задана, в том числе языком, мне кажется, противоречит тому, что вы сами говорили. И внушает некое чувство обреченности. Я как экономист могу сказать, что исторический вызов, перед которым мы стоим, масштабней и сложней, чем только избавление от коммунистического тоталитаризма. Это вопрос о преодолении культурного барьера. Мы вот говорим, что мы западная цивилизация, не хуже англичан или французов и прочее. Но потом оказывается, что мы из феодализма не вышли; нам коммунизм помог 70 лет просидеть в таком видоизмененном индустриальном феодализме. И наш язык несет в себе все эти смыслы. Учитывая сказанное, мы можем перейти в другое качество, как вы считаете?

Петр Вайль (устало и умудренно). Знаете, вы интересно очень сказали про языковые перепады. Они, по-моему, совершенно естественны, потому что внедрение тюремной лексики происходит в революционный период, когда смешиваются все слои, законы не работают, уголовный мир торжествует. Потом революционеры становятся бюрократами. Так было и в 1917 году с переходом в 1920-е. И то, что люди ориентируются на призрачные вершины, это тоже верно. Толстой и Достоевский, Шостакович и Чайковский – вроде они и есть, они наши, а в окружающей жизни их нет. А что есть? Есть повторяющаяся мантра: мы, русские, такие – грешим и каемся, грешим и каемся. Где это кто покаялся? Когда? Это Карамазовы каялись. А со времен советской России никто никогда. Поэтому разрыв между социальной жизнью и вершинами художества – колоссален. Российское общественное сознание понимает под великой державой не ту, которая обеспечивает своим жителям хорошую жизнь, а ту, которая способна уничтожить как можно больше других. Это средневековое сознание. И с Толстым оно несовместимо.

Ведущий/Александр Архангельский (чувствуя, что финальный аккорд уже прозвучал). Спасибо Петр Львович. Спасибо всем. Мы закругляемся. Два слова, если позволите. Я по поводу матрицы все никак не могу успокоиться.

Вот в начале нашей встречи был вопрос насчет письма деятелей культуры любимому вождю, про третий срок. У меня оно сейчас перед глазами – вот распечатка (доказательно машет листочком). Читаешь, и начинает казаться, что матрица неизменна.

«Российская Академия художеств еще раз обращается к вам с просьбой, чтобы вы остались на своем посту на следующий срок, выражая мнение всего художественного сообщества России. Более 65 тысяч художников, живописцев, скульпторов, графиков, мастеров декоративно-прикладного, театрально-декоративного и народного искусства». Раболепие времен Ивана Грозного; я не говорю о том, что здесь грамматика не в ладах со смыслом. Хотят сказать, что мы обращаемся к вам с просьбой, выражая мнение 65 тысяч, а получается так: «Останьтесь на третий срок, выражая мнение художественного сообщества». Кто выражает что?

Но с другой стороны, вместо слова «матрица» я бы использовал слово «инерция». Матрица – это нечто жесткое, заданное, неизменное. А инерция исторического опыта – да, подчас затягивает, но может быть преодолена.

Если же она непреодолима, чего мы, собственно говоря, здесь делаем?

Антон Носик: Интернет – открытое пространство

Как будет меняться цифровое измерение современного мира в ближайшие годы? Какие возможности откроются для пользователей и профессионалов? Каким будет место России в мировой сети? Как всё это скажется на традиционных ценностях культуры, общественном сознании? На эти и многие другие вопросы студентам и преподавателям отвечал Антон Носик – один из первопроходчиков российского сегмента интернета.

Но по просьбе ведущей вечера Ирины Ясиной начал разговор Олег Савельев из Левада-Центра; он рассказал о том, насколько интернет в стране востребован – по состоянию на конец 2008 года[11], – чтобы не было лишних иллюзий. Но также и лишнего скепсиса.