Четыре встречи (СИ) - Сухоцкая Инга - Страница 4

– Мариш… – он осторожно приподнял ее подбородок, взглянул в раскосые темные глаза (и сердце его снова екнуло), едва ощутимо поцеловал в лоб, виски… прикоснулся к мученически сжатым губам, и почти не отрываясь, помотал головой: не так… Губы Марины перекосились в подобие улыбки и чуть расслабились. Алексей тихонько кивнул, и девушка замерла, ужасаясь и столбенея. От страха и напряжения она не сразу почувствовала бархат его ласковых прикосновений, но – сначала неуклюже, через испуг и неопытность, а потом все более проникаясь неведомым прежде трепетом, – отдалась им всей своей перепуганной душой до яркого румянца на щеках, до шума в ушах, до сладкого головокружения. 

– Ребя-та!.. Закругляйтесь… – торопила Соня, направляясь к подруге и строя ей устрашающие гримасы. 

Марина пересиливая себя, оторвалась от Алексея, и спеша осознать происшедшее, убежала бы, если б он ни придержал ее за рукав: 

– Телефон у тебя есть. Позвони, слышишь? Обещай! 

– Постараюсь, – бросила Марина, вцепившись в Сонин плащ. Обещать она не любила. 

– Приятно было познакомиться! – попрощалась Соня с Алексеем, тоном обозначив окончание встречи, и подруги направились домой. А немного пройдя и помолчав для важности, Соня вынесла вердикт: – Годится! И постарше, и приятный такой. Варвара Владимировна знает? – Молчание. – Ты не бойся, я могила... – пыталась Соня разговорить подругу, но та будто не слышала. 

Годится, не годится, какая разница? – фильм закончился, оставив на память ощущение бархата на губах… Марина даже чуть тронула их, не умея понять это чудное наваждение, но тут же отдернула дрожащие пальцы, боясь не запомнить солнечный привкус. Соня чуть заметно улыбнулась, – ее первые наваждения были позади. 

*** 

Конечно, никому звонить Марина не стала, записку с номером телефона выкинула, и даже с Соней об Алексее ни разу не вспоминала, – жила бледнеющими, двоящимися воспоминаниями. Один Алексей, с открытым взглядом и пухлыми уголками губ, живший в одном с нею городе, носивший серебристую куртку и бордовый свитер, забывался, как ни цеплялась Марина за свою память, другой, похожий на киногероя, – отступал в область бессмысленных фантазий и придуманных диалогов. Меж тем времени на фантазии не оставалось. 

Все было расписано и назначено: последние контрольные, проверки конспектов, график экзаменов… Марине, – хоть с какими оценками, – только б со школой покончить. Не того ждала от Мрыськи Варвара Владимировна: пусть и не дал бог ни ума, ни таланта, но с экзаменами-то можно постараться?! так сдать, чтоб матери было чем гордиться! А там, глядишь, и сама поумнеет, и в институт поступит, – человеком станет… 

Встреча первая. Глава 5. Сон как лекарство 

«Почему, интересно, сначала выпускные балы, и только потом экзамены? Не логичней ли было бы наоборот?» – рассеянно думала Марина, уставившись в больничное окно, за которым буйствовал май. Но ни балы, ни экзамены ее уже не касались. Нет, мир не рухнул, и катастрофы не случалось, – так… маленькое недоразумение. За пару дней до первого экзамена она попала в больницу. На остановке выходила из трамвая, и что-то нехорошо стало, в глазах потемнело, в висках застучало, и не вздохнуть, – так, при всех и бухнулась. Хорошо, под колеса не попала. Добрые люди «Скорую» вызвали. 

«Чего вы хотите, – трудный возраст…», «Вот вам и нагрузки, вот вам и недосып…», «Совсем девчонка, а уже нервы…», – шептались сестрички, ставя капельницы и делая уколы. И наступал сон. Потом: Анна Ивановна, заплаканная, с платочком в руках, соседка по палате с сердобольным «Бледненькая! Тебе б в деревню». И снова сон. Соня, с почтительно-сочувственным взглядом и оранжевыми мандаринами… И опять сон. 

Выписывать пациентку явно не торопились. А через несколько дней и торопиться стало некуда. Аттестат об окончании школы вывели по среднегодовым оценкам, с поступлением в институт сказали подождать. Чтоб не терять время, Марина решила поступить в училище, куда приглашали без всяких экзаменов, – уже через год и зарабатывать можно будет, и на вечернем учиться. А пока… сказывалась ли душевная тупость или подлость, которые подозревала в ней Варвара Владимировна, помощь врачей или непринужденная болтовня с Анной Ивановной и Соней или просто удалось, наконец, выспаться, – Марине хотелось думать о светлом и радостном: о синем небе за окном, одуванчиковых россыпях на ярко-зеленых газонах и о маленькой тайне, невидимо освещавшей ей душу, – тайне по имени Алексей. 

Часть вторая. Встреча вторая   

Встреча вторая Глава 6. Рабочие моменты 

– Ты?! – из тени металлических шкафов навстречу Марине шагнул мужчина.  

После солнца ее глаза с трудом привыкали к искусственному освещению, и мужчина казался незнаком: челка и обильная щетина скрадывала черты лица, но в голосе слышалась уверенность, а в еле различимой улыбке мерещилось что-то знакомое: 

– Вы? 

…Вот так сидишь целыми днями, работаешь, учишься, и не знаешь, что в соседних цехах творится, что за люди там работают. «Свои», – инженеры, техники, чертежники, работавшие в одном с Мариной отделе, – для нее уже родными стали, в соседнем отделе тоже знакомые были: то в столовой пересечешься, то на субботнике… А вот в другие здания – разве по бумажным делам зайдешь. Кто там чем занимается, над чем колдует, – это пусть итээровцы вникают. Они свои институты позаканчивали, в жизни определились, им и карты в руки. Марине итак дел хватает: с утра стучишь на машинке, как дятел, в обед поесть надо, в магазин сбегать, бабушке позвонить, – и опять за машинку. А машинка… – гром! машинка – зверь! Корпус расшатан, каретка вылетает, клавиши западают. Ей бы в музее стоять, – да где ж другую такую умницу-красавицу найдешь? Вот и приходится чинить да подкручивать. Свободная минутка если и выпадает – в конспекты лезешь: готовишься, повторяешь. Студентам-вечерникам в институте спуску не дают. С лекций домой идешь никакая, а дома – бабушка. Анна Ивановна хоть и старается молодцом держаться, виду не подавать, но годы свое берут. И ладно бы годы, – душа нее молодая, светлая! – здоровье подводит, вот что! Матушка, натура утонченная, аристократичная, – все в ней против дурного да грязного восстает, болезней как огня боится, от санитарии только что  в истерики не впадает. Вот и готовишься менять, стирать, убирать. С утра – опять на работу… Жестковато выходит, но посмотришь на сокурсников: тоже, бедолаги, крутятся, у многих семьи, дети, с жильем сложности, – ничего, держатся. А у Марины и проблем-то серьезных нет, – знай себе учись, а там и с работой устроится, и зарплата повыше будет, и бог даст, бабушку подлечить удастся. Так что не время уставать, – дела делать надо. 

И делала, и получалось, и не потому что в Марине обнаружилось нечто выдающееся, просто сам мир, от которого она ждала отвращения и возмездия за все свои несовершенства, оказался не так уж свиреп, – принимал ее такой, как есть, бестолковой и неидеальной. И было в этом приятии нечто столь крамольное и непозволительное, что лучше б Марине и вовсе чувства утратить, чем до таких озарений докатится. Но пугающее ощущение легкости, однажды осветив ей душу, прирастало все новыми всполохами чудесных откровений, все настойчивей призывая по-новому взглянуть на мир, неожиданно великодушный и щедрый. Марина влюблялась во все подряд: в людей, в дома, в шум суеты, в немощную зелень дворов, в тишину вечеров... И, что уж было совсем непонятно, мир отвечал ей тем же. В институте особого героизма не требовалось, разве что на лекции ходить да зачеты сдавать, – не так сложно, порой даже увлекательно. Итээровцы на работе, студенты и преподаватели в институте, просто случайные прохожие относились к ней с такой благожелательностью, что, будь ее воля,– каждому бы спасибо сказала и цветов надарила… 

И только Варвара Владимировна, по своей прозорливости, по-прежнему на дочь без омерзения смотреть не могла. Мало того, что Мрыська внешне – копия отца, так еще и лгунья, каких свет не знал. С виду девочка приличная: учится, работает, деньги домой носит, с бабушкой возится, с людьми ладит, а чует материнское сердце недоброе, – покажет себя «Мариночка», так покажет, что все слезами умоются. Варвара Владимировна и боялась, и ждала этого: к разговорам дочери прислушивалась, хитрые вопросы задавала, чтоб на лжи подловить (неприятно, а как еще?). Но Мрыська ее ловушки нутром чуяла, ни разу не попалась, а то еще глаза вылупит: «Мам, ты прямо скажи, в чем дело-то?» Прямо! А прямо бесполезно: у дочери ж к материнским увещеваниям никакого сочувствия! – зубы стиснет, взгляд потупит, стоит, дрожит, и ни слова в ответ не проронит! Не выдержит Варвара Владимировна: «Пошла прочь, свинья бессердечная!» Та и уходит, правда, бабушке всегда отзвонится, скажет, куда уехала и когда вернется, чтоб Анна Ивановна не волновалась. А о ней, Варваре Владимировне, кто подумает? Ей куда идти? с этими страхами, подозрениями, беспомощностью?! К Анне Ивановне? Так та за Мрыську горой: «Напрасно ты так с Мариночкой», – будто и не видит, что внученька – в папеньку своего. Тот Варваре Владимировне всю жизнь искалечил, – сколько крови выпил! – теперь эта растет. Да выросла уж! Каланча эдакая! а душонка – мелкая, обывательская, на сильные чувства не способная. А сколько сил было вложено, чтоб карликовое Мрыськино сознание развить как-то, разбудить сочувствие к праведному материнскому гневу и священной ненависти, да и сама Мрыська к вершинам духа честно приобщиться пыталась, но только со временем все равно скатываться стала. Что с нее взять? Пэтэушница! Не в смысле вузов и академий! По сути своей. Такая где б ни училась – пэтэушницей и останется. Потому, видать, в училище и попала! – подобное к подобному! Словом, поняла Варвара Владимировна, что бесполезно в дочери высокое лелеять, да и махнула на нее рукой. А доченька не слишком-то и переживала, будто и не страшно ей было уважение Варвары Владимировны потерять. «Коль это начало, что ж дальше-то будет, – думала та, с тревогой косясь на дочь. – Ох, Мрыська! хитрая ты: изолгалась, исподличалась. Ничего человеческого в тебе не осталось. Видимость одна».