Четыре встречи (СИ) - Сухоцкая Инга - Страница 1

Инга Сухоцкая 

Четыре встречи 

Современный любовный роман 

Предисловие 

– Я такое для тебя придумала! Такое! – ликует Соня на том конце телефонного провода. –  Видишь, среди ночи звоню! 

– Говори! 

– Слушай, напиши о любви! 

– О любви? Стоило из-за этого звонить! Да еще ночью! Ты же знаешь, – я бабских романов терпеть не могу. 

– А кто говорил, что дело не в жанре, а в подходе? Дескать, Бунин, Куприн… 

– Но я-то не Бунин! 

– Так и я в литературе не особо… Просто про любовь люблю, – упорствует она. – И тебя люблю. И по юности нашей скучаю. Возраст, наверное. Ностальгия. 

– Ну, если попробовать… И только для тебя, – эпизодик какой-нибудь… Теперь заснешь? 

– Засну. Но ты обещала! 

– Я сказала – попробую. 

А дальше что ни день, – звонок: как героев назвала? сколько написала? как работается? Хоть ссорься. Или пиши. А что писать? Начала вспоминать, додумывать записывать… что-то сюжетное наметилось, герои нарисовались, оживать стали, разговаривать, чувствовать, со временем на волю попросились… 

Написанное письмо кладут в конверт, предназначенный адресату и только ему, – оконченному роману требуется обнародование. Письмо Соне было бы простым исполнением обещанного. Публикация – это уже авантюра. Что ж, пусть авантюра. Но ради чего? или, говоря по-школьному, о чем думал автор, уходя (и уводя читателей) в мир своего вымысла и придуманных героев? Отвечу за себя: автор думал, что жизнь – штука увлекательная и благородная. Ощутим ли мы ее глубины или примем за пустышку, милую забаву, случайную декорацию к собственному существованию, – это кому как выпадет.  

Часть первая. Встреча первая 

Встреча первая. Глава 1. Дорога на кольцо 

Мяч, ало сверкнув влажными щечками, взмыл в голубизну весеннего неба и завис над оживленно шумящим, многолюдным двором, дразня разгоряченных футболом мальчишек, млеющих на солнце мамочек с колясками, чинно прогуливающихся бабушек; раззадоренный весной, устремился в самый тенистый, дремуче зимний уголок, звонко шлепнулся о мерзлую землю, игриво подскочил к долговязой девице в сером, – но, смущенный ее невидящим взглядом, неуклюже плюхнулся на кочку, чубатую зимним сухотравьем, и потерянно завихлял по слякоти и ледовой крошке назад к стадиону. Обрадовано загалдели мальчишки, выдохнули мамочки, успокоились бабушки, а девица шагала все так же ровно и осторожно, – как слепая. 

В прежней школе ее, веселую непоседу с раскосыми глазами и вечно растрепанными косичками, любили и ругали за живость характера, а в этой не сложилось. Марину избегали, слегка подтравливали, – она робела и уходила в себя от общей неприязни, от серых стен, болотно-зеленых досок и черных шкафов… Все, что радовало глаз, – цветы на окнах да небо за окнами, – сопровождалось одергивающим «хватит ворон считать! Смотрим в учебник!». 

А как подготовка к выпускным началась, – вообще головы не поднять:  – Не отвлекаемся! Помним об экзаменах! 

О них забудешь! С утра до ночи: экзамены, экзамены, экзамены… Сами извелись, ученикам роздыху не дают, родителей накачивают… 

Матушку Марины, Варвару Владимировну и накачивать не надо. Ее запальчивая, яркая, страстная душа без подвигов и героики жить не умеет, – им одним верит. А вот дочь – так себе человечек, заурядный да бесталанный, и, как ни влюблена она в мать, как ни старается заслужить ее благосклонность, – уж больно себе на уме. Как такой верить? С той же учебой: в будни и выходные до поздней ночи сидит, заучивает, записывает, – но огонька в глазах нет. Вот и горячится Варвара Владимировна, увещевая, на всякий случай, что образование и человеческое достоинство нераздельны, и дело не в институтах. Просто уважать личность непросвещенную и недоразвитую (тем более, дочь! – плоть от плоти), Варвара Владимировна никак не сможет. 

Марине в этих увещеваниях все чаще пророчество слышится. Она вроде и старается как может: о Соне (подружке по двору), рисовании и других глупостях забыто, все силы на учебу брошены, с утра до ночи – тетради, конспекты, учебники да страх Варвару Владимировну разочаровать, недостойной дочерью оказаться. И все равно ошибки случаются, а дурные предчувствия только навязчивей становятся, разве что на обратном пути, по дороге из школы домой забудешься на время, унесешься куда подальше от неизбежного, хотя бы мысленно. 

К счастью, дорога не близкая: почти час на трамвае, если без ЧП. Час свободы от мыслей и чувств! Пускай ничего не меняющей, бездумной, бестолковой свободы, уводящей от страхов и тревог в пустоту беспамятства, – но как же Марина упивалась ею! Еще до того, как сесть в трамвай, до того, как оказаться на кольце, едва выйдя из школы, она впадала в душевное, – вернее, бездушное, – оцепенение, и ни весна, ни мальчиший гвалт, ни мяч, упавший в ноги, не могли вернуть ее к реальности. 

Лишь за несколько метров до кольца Марина «оживала», высматривая «свой» трамвай, и, заняв место у окошка, любовалась на знакомую до мелочей картину: в центре круглой асфальтированной площадки недвижным пауком темнела диспетчерская будка с недобрым взглядом грязных окошек, по кругу площадки серебристыми паутинками перемигивались рельсы, и, втайне ожидая свободы, толпились цветастые составы. 

Через минуту-другую Маринин трамвай вздрагивал, трогался, осторожно и медленно, словно боясь встревожить диспетчеров; еле заметно выезжал с площадки; замирал перед поворотом, опасливо косясь на будку-паука; и, выпутавшись из паутины кольца, переехав проспект, вырывался на волю, – блестящий, звенящий, счастливый! 

Встреча первая. Глава 2. Не спите в общественном транспорте 

Час – это хорошо, это много: читай, зевай, смотри в окно… Главное, не спать, – некрасиво может получиться, некрасиво и невоспитанно. Впрочем, соображения этикета все чаще уступали силам природы, и только очнувшись, Марина понимала, что снова не заметила как заснула. 

Вот и сейчас трамвай звякнул, подползая к булочной, а она только-только протирала глаза. Ничего, до дома – еще пара остановок: есть время очухаться, и даже подразмяться, если соседнее место свободно. Но нет, – дядька какой-то сидит. Свободных мест полно, даже сдвоенных, – чего не отсядет? Задремал что ли?? Краешком глаза окинула джинсы, серебристо-серую куртку, черную сумку, и вдруг показалось, что он не просто рядом сидит, а потому что с ней рядом. Может, не проснулась до конца, – вот и мерещится всякое. Да что гадать, – не проще ль выйти? 

Едва подъехали к остановке, Марина с заполошным «Чуть не проехала!» рванула на улицу, и для пущей уверенности скрылась в булочной, дождалась пока трамвай закроет двери, и лишь услышав уносящееся вдаль трамвайное «четче-звонче», «четче-звонче», облегченно выдохнула и даже обрадовалась: теперь и прогуляться можно, и, если мелочи хватит, – мороженого купить! Вон его сколько: блестящего, манящего, в рожках, брикетах, – только выбирай… А транспортная романтика не по ее части, если это вообще романтика. 

– А я тебя потерял! Жду, жду… – в булочную, лучезарно улыбаясь, вошел мужчина в серебристой куртке, и прямиком к Марине: – Брать что-то будешь? 

– Нет, – буркнула Марина, сердясь на себя, на него, на неповинных покупательниц. Они что? ничего не видят? Смотрят, как ни в чем не бывало, улыбаются, будто так и надо, даже вроде одобряют. От возмущения Марина споткнулась. А Этот, из трамвая, галантно под локоток ее подхватил, да так и повел на выход, как давнюю знакомую: 

– И хорошо, а то я соскучился, – просиял он дамам на прощание, выводя неуклюжую, рассерженную спутницу. 

«Сейчас развеселю», – вскипал в душе Марины огонь отмщенья. Но едва они оказались на крыльце, и Марина, оттолкнув спутника, раскрыла рот, чтоб разразиться гневной тирадой, из булочной вышла пожилая женщина, увитая гроздьями пакетов: