Мэр Кестербриджа - Гарди Томас - Страница 61

— Мистер Хенчард? — послышался голос Фарфрэ.

Хенчард повернул голову.

Фарфрэ увидел, что не ошибся, и приказал сидевшему рядом с ним человеку ехать домой, а сам слез и подошел к своему бывшему другу.

— Я слышал, вы собираетесь уехать за границу, мистер Хенчард, — начал он. — Это правда? Я спрашиваю не из простого любопытства.

Хенчард, немного помедлив с ответом, сказал:

— Да, это правда. Я еду туда, куда вы собирались уехать несколько лет назад, когда я не пустил вас и уговорил остаться. Все идет по кругу! Помните, как мы с вами вот так же стояли на Меловой аллее и я убеждал вас не уезжать. У вас тогда не было ни гроша, а я был хозяином дома на Зерновой улице. Теперь же у меня нет ни кола ни двора, а хозяином этого дома стали вы.

— Да, да, все это верно! Таков закон жизни, — сказал Фарфрэ.

— Ха-ха, правильно! — вскричал Хенчард, настраиваясь на веселый лад. — То вверх, то вниз! Я к этому привык. Не все ли равно в конце концов!

— Теперь выслушайте меня, если у вас есть время, как я выслушал вас, — сказал Фарфрэ. — Не уезжайте. Останьтесь здесь.

— Но как же мне остаться? — досадливо возразил Хенчард. — Денег у меня хватит лишь на то, чтобы перебиться недели три, не больше. У меня пока нет охоты снова браться за поденную работу, но не могу же я сидеть сложа руки; так что лучше уж мне попытать счастья где-нибудь в другом месте.

— Да, но вот что я вам предложу, если вы согласитесь меня выслушать. Переходите жить в свой прежний дом. Мы охотно предоставим вам две-три комнаты — жена моя, конечно, ничего не будет иметь против, — и вы поживете у нас, пока не найдете себе места.

Хенчард вздрогнул: очевидно, картина жизни под одним кровом с Люсеттой, нарисованная ничего не ведавшим Доналдом, произвела ка него столь сильное впечатление, что он не мог взирать на нее равнодушно.

— Нет, нет… — проговорил он хрипло. — Мы обязательно поругаемся.

— Вы будете хозяином на своей половине, — продолжал Фарфрэ, — и никто не станет вмешиваться в ваши дела. В нашем доме жить гораздо здоровее, чем внизу у реки, где вы живете теперь.

И все-таки Хенчард отказался.

— Вы сами не знаете, что предлагаете, — сказал он. — 1 Тем не менее, благодарю.

Они вместе направились в город, шагая рядом, как в тот день, когда Хенчард уговаривал молодого шотландца остаться.

— Зайдите к нам поужинать, — пригласил его Фарфрэ, когда они дошли до центра города, где их дороги расходились: одна направо, другая налево.

— Нет, нет!

— Кстати, чуть было не забыл. Я купил большую часть вашей мебели.

— Я слышал.

— Так вот, мне самому она не так уж нужна, и я хочу, чтобы вы взяли из нее все то, что вы не прочь были бы иметь, — например, вещи, которые вам, быть может, дороги по воспоминаниям или в которых вы особенно нуждаетесь. Перевезите их к себе, меня это не обездолит; мы прекрасно можем обойтись без них, и мне не раз представится возможность прикупить, что понадобится.

— Как! Вы хотите отдать мне эту мебель даром? — проговорил Хенчард. — Но вы же заплатили за нее кредиторам!

— Да, конечно, но, может быть, вам она нужнее, чем мне.

Хенчард даже растрогался.

— Я… иногда думаю, что поступил с вами несправедливо! — сказал он, и в голосе его прозвучало беспокойство, отразившееся и на его лице, но незаметное в вечернем сумраке.

Он резко тряхнул руку Фарфрэ и поспешно зашагал прочь, словно не желая выдать себя еще больше. Фарфрэ увидел, как он свернул в проезд, ведущий на площадь Бычьего столба, и, направившись в сторону монастырской мельницы, скрылся из виду.

Тем временем Элизабет-Джейн жила на верхнем этаже одного дома, в каморке, не более просторной, чем келья пророка, и ее шелковые платья, сшитые в пору благополучия, лежали в сундуке; она плела сети, а часы отдыха посвящала чтению тех книг, какие ей удавалось достать.

Ее комната была почти напротив того дома, где раньше жил ее отчим, а теперь жил Фарфрэ, и она видела, как Доналд и Люсетта с жизнерадостностью, свойственной молодоженам, вместе спешат куда-то или возвращаются домой. Девушка, по мере возможности, избегала смотреть в ту сторону, но как удержаться и не посмотреть, когда хлопает дверь?

Так она тихо жила, но вот однажды услышала, что Хенчард заболел и не выходит из дому, — очевидно, он простудился, стоя где-нибудь на лугу в сырую погоду. Она сейчас же пошла к нему. На этот раз она твердо решила не обращать внимания на отказы и поднялась наверх. Хенчард сидел на кровати, закутавшись в пальто, и в первую минуту выразил недовольство ее вторжением.

— Уходи… уходи! — проговорил он. — Не хочу тебя видеть!

— Но, отец…

— Не хочу тебя видеть, — твердил он.

Но все-таки лед был сломан, и она осталась. Она устроила его поудобнее, отдала распоряжения людям, жившим внизу, и когда собралась уходить, ее отчим уже примирился с мыслью, что она будет его навещать.

То ли от хорошего ухода, то ли просто от ее присутствия, но он быстро поправился. Скоро он так окреп, что мог выходить из дому, и теперь все приобрело в его глазах другую окраску. Он уже больше не думал об отъезде в чужие края и чаще думал об Элизабет. Ничто так не угнетало его, как безделье; теперь он был более высокого мнения о Фарфрэ, чем раньше, и, поняв, что честного труда не надо стыдиться, он как-то раз стоически пошел на склад к Фарфрэ наниматься в поденные вязальщики сена. Его приняли немедленно. Переговоры с ним вел десятник, так как Фарфрэ считал, что самому ему лучше поменьше общаться с бывшим хлеботорговцем. Фарфрэ искренне желал помочь Хенчарду, но теперь уже доподлинно знал, какой у него неровный характер, и решил держаться от него подальше. По этой же причине он всегда через третье лицо отдавал приказания Хенчарду, когда тому надо было отправиться в деревню вязать сено где-нибудь на ферме.

Некоторое время все шло хорошо, так как сено, купленное на разных фермах, обычно вязали прямо на месте, там, где стояли стога, а потом уже увозили; поэтому Хенчард нередко уезжал в деревню на целую неделю. Когда же вязка сена закончилась, Хенчард, до некоторой степени втянувшийся в работу, стал, как и все, кто служил у Фарфрэ, каждый день приходить на его склад в городе. Таким образом, некогда преуспевавший купец и бывший мэр теперь работал поденно в сараях и амбарах, которые раньше принадлежали ему самому.

— Я и раньше работал поденщиком… Работал ведь? — говорил он вызывающим тоном. — Так почему же мне опять не работать?

Но он был уже не тот поденщик, что в молодости. Тогда он носил опрятную, удобную одежду светлых, веселых тонов: гетры желтые, как златоцвет; бумазейные штаны без единого пятнышка, чистые, как молодой лен, и шейный платок, напоминавший цветник. Теперь же он ходил в отрепьях: старый синий суконный костюм, сшитый в те времена, когда он был джентльменом, порыжевший цилиндр и некогда черный атласный галстук, засаленный и поношенный. В этом костюме он расхаживал по двору, все еще довольно деятельный — ведь ему было только около сорока, — и вместе с другими рабочими видел, как Доналд Фарфрэ открывает зеленую калитку в сад, видел большой дом и Люсетту.

В начале зимы по Кестербриджу разнесся слух, что мистера Фарфрэ, который уже был членом городского совета, через год-два выберут мэром.

«Она поступила неглупо, неглупо!» — сказал себе Хенчард, услышав об этом как-то раз по дороге к сенному сараю Фарфрэ. Он обдумывал это известие, скручивая веревки на тюках сена, и оно возродило к жизни его прежний взгляд на Фарфрэ как на торжествующего соперника, который взял над ним верх.

— Этакого молокососа выбирать в мэры… хорошо, нечего сказать! — бормотал он с кривой усмешкой. — Ну, да ведь это он на ее деньгах всплывает на поверхность. Ха-ха… чертовски чудно все это! Вот я, его бывший хозяин, служу у него в работниках, а он, работник, стал теперь хозяином, и мой дом, и моя мебель, и моя, можно сказать, жена — все принадлежит ему.

Он повторял это по сто раз на день. Никогда за все время своего знакомства с Люсеттой он так страстно не желал назвать ее своей, так страстно не жалел об ее утрате. Не корыстная жажда ее богатства обуревала его, хотя Люсетта стала казаться ему такой желанной именно благодаря богатству, которое сделало ее независимой и пикантной, что обычно так привлекает мужчин его склада. Богатство дало ей слуг, дом и красивые платья — словом, ту атмосферу, в которой Люсетта казалась какой-то поразительно новой тому, кто видел ее в дни бедности.