Двенадцать поэтов 1812 года - Шеваров Дмитрий Геннадьевич - Страница 52

Об одном из таких разговоров с генералом Батюшков вспоминал после войны: «Мы были в Эльзасе. Раевский командовал тогда гренадерами. Призывает меня вечером кой о чем поболтать у камина. Войско было тогда в совершенном бездействии, и время, как свинец, лежало у генерала на сердце. Он курил, очень много по обыкновению, читал журналы, гладил свою американскую собачку — животное самое гнусное, не тем бы вспомянуть его! — и которое мы, адъютанты, исподтишка били и ласкали в присутствии генерала: что очень не похвально, скажете вы, — но что же делать? Пример подавали свыше, другие генералы, находившиеся под начальством Раевского.

Мало-помалу все разошлись, и я остался один. „Садись!“ Сел. „Хочешь курить?“ — „Очень благодарен“. Я — из гордости — не позволял себе никакой вольности при его Высокопревосходительстве. „Ну так давай говорить!“ — „Извольте“. Слово за слово — разговор сделался любопытен. Раевский очень умен и удивительно искренен, даже до ребячества, при всей хитрости своей. Он же меня любил (в это время), и слова лились рекою… Он вовсе не учен, но что знает, то знает. Ум его ленив, но в минуты деятельности ясен, остер. Он засыпает и просыпается. Но дело теперь о том, что он мне говорил. Кампания 1812 года была предметом нашего болтанья.

„Из меня сделали римлянина, милый Батюшков, — сказал он мне. — Из Милорадовича великого человека, из Витгенштейна — спасителя Отечества, из Кутузова — Фабия. Я не римлянин — но зато и эти господа — не великие птицы. Обстоятельства ими управляли, теперь всем движет Государь. Провидение спасало Отечество. Европу спасает Государь или провидение его внушает. Приехал царь: все великие люди исчезли. Он был в Петербурге, и карлы выросли. Сколько небылиц напечатали эти карлы! Про меня сказали, что я под Дашковкой принес на жертву детей моих“. — „Помню, — отвечал я, — в Петербурге вас до небес превозносили“. — „За то, чего я не сделал, а за истинные мои заслуги хвалили Милорадовича и Остермана. Вот слава! вот плоды трудов!“ — „Но помилуйте, Ваше Высокопревосходительство! Не вы ли, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на мост, повторяя: „Вперед, ребята. Я и дети мои откроем вам путь ко славе — или что-то тому подобное““. Раевский засмеялся. „Я так никогда не говорю витиевато, ты сам знаешь. Правда, я был впереди. Солдаты пятились. Я ободрял их. Со мною были адъютанты, ординарцы. По левую сторону всех перебило и переранило. На мне остановилась картечь. Но детей моих не было в эту минуту. Младший сын сбирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребенок), и пуля ему прострелила панталоны: вот и все тут. Весь анекдот сочинен в Петербурге. Твой приятель (Жуковский) воспел в стихах. Граверы, журналисты, нувеллисты воспользовались удобным случаем, и я — пожалован Римлянином…“

Вот что мне говорил Раевский…»[267]

В письмах с войны поэта не узнать — это совершенно новый Батюшков, свежий, неутомимый, полный сил и вдохновенных стремлений. В сентябре 1813 года он пишет из Теплица первое письмо Николаю Гнедичу: «Надобно иметь железную голову и всевозможную добрую волю, чтоб писать теперь в моем положении к тебе, милый друг. После путешествия самого беспокойного и скучного на Вильну, Варшаву, потом Силезию, Бриг и Глац, прибыл я в прекрасный город Прагу… Наконец явился я к главнокомандующему и был от него отправлен к генералу Раевскому. Он меня принял ласково и велел остаться при себе; я нахожусь теперь при его особе и в сражениях отправляю должность адъютанта. Успел быть в двух делах: в авангардном сражении под Доной, в виду Дрездена, где чуть не попал в плен, наскакав нечаянно на французскую кавалерию, но Бог помиловал! — потом близ Теплица в сильной перепалке. Говорят, что я представлен к Владимиру, но об этом еще ни слова не говори, пока не получу. Не знаю, заслужил ли я этот крест, но знаю, что заслужить награждение при храбром Раевском лестно и приятно.

Отгадай, кого я здесь нашел? Старых приятелей: Бориса Княжнина, Писарева и доброго, честного и храброго Дамаса. Они все в 3-м гренадерском корпусе, которым командует генерал Раевский, и я их всякий день вижу. Писарев не переменился. Все весел по-старому и храбр по-старому. Генерал меня посылал к нему с приказанием во время сражения, и я любовался, глядя на него. Скажу тебе вдобавок, что мы в беспрестанном движении, но теперь остановились лагерем в виду Теплица, на поле славы и победы, усеянном трупами жалких французов, жалких потому, что на них только кожа да кости. Какая разница наш лагерь! Нельзя равнодушно смотреть на три сильные народа, которые соединились в первый раз для славного дела, в виду своих государей, и каких государей! Наш император и король прусский нередко бывают под пулями и ядрами. Я сам имел счастие видеть великого князя под ружейными выстрелами. Таковые примеры могут одушевить мертвое войско, а наша армия дышит славою… Одним словом, ни труды, ни грязь, ни дороговизна, ни малое здоровье не заставляют меня жалеть о Петербурге, и я вечно буду благодарен Бахметеву за то, что он мне доставил случай быть здесь. Обними за меня Дашкова и попроси его меня не забывать…»[268]

В Праге Батюшков встретил Федора Глинку. Очевидно, тогда наблюдательный Батюшков заметил, что Федор Николаевич время от времени достает тетрадку и что-то записывает в нее. Когда после войны выйдут «Письма русского офицера», Батюшков одним из первых выразит автору свою признательность. В 1819 году, в письме Гнедичу из Неаполя, Батюшков отметит главное достоинство «Писем…» — их документальность: «Часто путешественники пишут воротясь, дома. Один Глинка писывал на походе…»[269] А далее он в том же письме просит Гнедича: «Обними его за меня очень крепко и скажи, что его люблю и вечно помнить буду. Здесь с Кушелевым, который жил о стену со мною, мы часто говорили о нашем милом русском офицере…»

Общение Батюшкова и Глинки вряд ли было тогда продолжительным, но их успел увидеть вместе Андрей Раевский (однофамилец генерала). Возможно, что восемнадцатилетний офицер специально разыскал почитаемых им литераторов, обнаружив их имена в реестре русских офицеров, находящихся в Праге. Раевский с отрочества пробовал себя в поэзии. В 1809 году Жуковский опубликовал его стихотворение «Невинность» в «Вестнике Европы».

Знакомство в Праге с Батюшковым и Глинкой произвело на молодого поэта большое впечатление. «Никогда не забуду, — вспоминал Андрей Раевский, — я также встречи с известными и столь много любимыми писателями нашими Батюшковым и Глинкой. Я провел с ними несколько минут, которые никогда не изгладятся из моей памяти. Человек с дарованиями достоин уважения, но получает еще большее право на оное, если собственным примером научает добродетелям, которые прославляет в своих песнях… Чувства и истина суть первые достоинства писателей. И Глинка, и Батюшков одарены ими. Оттого-то так занимательна проза первого, по той же причине нравятся нам стихи другого…»[270]

Неожиданно для многих Батюшков и Федор Глинка сблизились после войны. И сблизила их не столько словесность, сколько пережитое в 1812–1814 годах. В обширном литературном сообществе Петербурга они были, пожалуй, единственными «фронтовиками». Когда Батюшков уезжал на лечение в Одессу, самую проникновенную прощальную записку он оставил Глинке: «Крайне сожалею, почтеннейший и любезнейший Федор Николаевич, что не застал Вас дома. Был вчера часу в 8 вечера. Пожелайте мне счастливого пути: желания искренней дружбы доходят к Небу. А я желаю Вам возможного благополучия, которого Вы достойны, любезный друг. Вы внушили к себе уважение и любовь. Расставаясь с Питером, жалею о людях, не о камнях, и в числе людей, любезнейших душе моей, Вы, без сомнения, занимаете первое место. Счастливым почту себя, если хотя немного заслужил Вашу приязнь и местечко в памяти Вашего сердца. Простите, будьте благополучны и любите Вашего преданнейшего Батюшкова…»[271]