Двенадцать поэтов 1812 года - Шеваров Дмитрий Геннадьевич - Страница 30

Таким же заботливым издателем Гнедич станет и для Пушкина. 24 марта 1821 года Александр Сергеевич напишет из Кишинева: «Вдохновительное письмо ваше, почтенный Николай Иванович, нашло меня в пустынях Молдавии; оно обрадовало и тронуло меня до глубины сердца. Благодарю за воспоминание, за дружбы, за хвалу, за упреки, за формат этого письма — все показывает участие, которое принимает живая душа ваша во всем, что касается до меня. Платье, сшитое, по заказу вашему, на „Руслана и Людмилу“, прекрасно; и вот уже четыре дни как печатные стихи, виньета и переплет детски утешают меня…»[141]

Именно в том 1821 году, когда Пушкин писал Гнедичу из своей молдавской ссылки, болезнь Батюшкова становится очевидной для всех его друзей. 4 ноября Жуковский видится с Батюшковым в Дрездене и застает его в страшной депрессии. Константин Николаевич уничтожает все им написанное во время жизни за границей. Его душу заполняют самые мрачные подозрения и предположения, совершенно ничем необоснованные. Они прорываются в его письмах, ставших крайне нервными, отрывистыми и отчужденными.

20 ноября Гнедич отсылает Батюшкову одно из последних писем. Это письмо, полное сочувствия к другу, боли за него и желания вырвать его из тисков болезни. «Я не мог остаться равнодушным к поэтическим обстоятельствам сердца твоего, — пишет Гнедич. — Давно не слыша живого, родного голоса, оно, кажется, омрачилось, составило себе мечты, не совсем счастливые… Но может быть голос человека, от которого никогда не слыхал ты лести, пробудит доверенность в твоем сердце, сгонит с него туман смутных снов, осветит и согреет его истиною… И если дружба моя будет так действительна, как искренна, может быть, оно не останется без могущества… Выслушай меня старейшего… Письмо это похоже на рапсодию; нет нужды; писав к тебе, я не думал о слоге, фразах и прочих претензиях авторских; я писал к другу…»[142]

Из записной книжки Гнедича: «1827. Марта с 18 на 19-е. — Видел я чудный сон: Кто-то, голосом похожий на Батюшкова… рассуждал…»[143]

После возвращения нашей армии из Парижа в Казанском соборе были выставлены захваченные знамена наполеоновской армии. Николай Иванович Гнедич, бывая на воскресных службах, всякий раз останавливался у этих поверженных символов мирового могущества.

В 1816 году он написал стихи «На французские революционныя знамена в Казанском соборе, из которых на одном видна надпись: Qu’est ce que Dieu? („Что такое Бог“ или „Что есть Бог?“)».

Это стихотворение почему-то никогда не входило в антологии русской поэзии, посвященные войне 1812 года. Быть может потому, что в нем много пророческого, того, что и сегодня больно задевает. Разве не о нас, не о событиях нашей истории эти строки:

Глава пятая

Гнедич, испаханный, изрытый оспою, не слепой, как поэт, которого избрал он подлинником себе, а кривой, был усердным данником моды: он всегда одевался по последней картинке. Волоса были завиты, шея повязана платком, которого стало бы на три шеи.

Гнедич в общежитии был честный человек, в литературе он был честный литератор. Да, и в литературе есть своя честность, свое праводушие. Гнедич в ней держался всегда без страха и без укоризны. Он высоко дорожил своим званием литератора и носил его с благородной независимостью.

Князь П. А. Вяземский

Несмотря на некоторые смешные черты характера Гнедича, все биографы сходятся в том, что он отличался редкой честностью… никогда не знал зависти… Гнедича в ранних годах посетила оспа… Свирепая болезнь оставила на его лице глубокие рябины, рубцы и швы. Известно, что ничто так не озлобляет человека, как сознание своего безобразия. Но Гнедич до конца жизни сохранял верное и любящее сердце… Отличался искренним дружелюбием… Несмотря на свое безобразие был щеголь: платье на нем всегда было последнего покроя. С утра до ночи во фраке и с белым жабо, он приноровлял цвет своего фрака и всего наряда к той поре дня, в которую там и сям появлялся: коричневый или зеленый фрак утром, синий к обеду, черный вечером… Обувь, шляпа, тросточка — все было безукоризненное. Цветные перчатки всегда носились им в обтяжку. Держал он себя прямо, несколько величаво, и во всех движениях был соразмерен и плавен, как в своих гекзаметрах…

Н. М. Виленкин (Минский), составитель первого полного собрания сочинений Гнедича. 1884

Гомер сделал Гнедича сильной и независимой личностью. Его немногие сохранившиеся публичные выступления производят большое впечатление. И кажется, что когда Пушкин писал «Ты царь: живи один…» — он думал не только о себе, но и видел перед собой пример Гнедича. Когда перевод «Илиады» вышел в свет, Александр Сергеевич написал о Гнедиче: «С чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига».

Пресловутая «чопорность» Гнедича была не напускной важностью, а истинным аристократизмом, за которым стояло глубокое убеждение в своем «царском» литературном призвании. Понимая это, легко понять и то, почему «гордый» Гнедич был так отзывчив, так легко сходился с детьми и с людьми самого простого звания.

Гордец и сноб не мог бы посвятить жизнь чужому произведению, чужому гению. Переводчик — это вообще одно из самых смиренных призваний на свете. Проявляя иноязычный текст, как проявляют негатив, сам он должен отойти в тень. Но как раз из этой тени переводчику открывается многое из того, что для других скрыто.