Двенадцать поэтов 1812 года - Шеваров Дмитрий Геннадьевич - Страница 11

«Ваша правда, милая Дуняша, я был в Москве, но вы не видели меня. Вот как это случилось… Мне было поручено весьма важное дело, которое надобно было исполнить в тайне, так чтобы никто этого совершенно и подозревать не мог. Времени также не позволено было мне терять ни минуты. Я проехал через Москву. Если бы я к вам явился, то, вероятно, это как-нибудь сделалось бы известным <…> Я должен был отказаться от счастия вас видеть. Однако позволил себе взглянуть на вас хоть невидимкою. Я в сумерки подходил к вашему окну и видел вас; подле вас стояли, кажется, Маша и Ванюша (дети А. П. Елагиной. — Д. Ш.). Горница была освещена. Слышались милые голоса: разговаривали весело, смеялись. Я простоял около получаса…»[51]

В конце письма Жуковский не без сожаления снимает с себя колпак невидимки и объясняется уже всерьез: «В эту минуту… я проснулся у себя в Павловске на постели и очень обрадовался, что все это был сон… Наяву этого никогда не могло бы случиться, и вы хорошо сделали, что не поверили клевете на мою к вам дружбу…»[52]

Глава шестая

С конца 1812 года и до конца войны не было в России произведения более популярного, чем «Певец во стане русских воинов». Жуковский пленил читателей жизнелюбием, искренностью молодого чувства, восторженностью и лиричностью, смелостью поэтической формы и некоторой театральностью. «Певца…» невольно хочется читать вслух, он рассчитан на декламацию, причем не в тесном помещении, а в просторной гостиной, в зале Дворянского собрания, или еще лучше — где-нибудь на просторе, среди неба и полей.

В «Певце…» сошлось все, чего просило тогда русское сердце. Не все было стройно в этом большом стихотворении (сегодня его бы назвали поэмой), но авторское дыхание и заданный ритм были столь сильны, что неудачные или несколько темные по смыслу строки терялись в потоке, рожденном истинным вдохновением. Позднее, когда Жуковскому указывали на слабые места и он пытался что-то переписать, получалось еще хуже. Вдоволь намучившись, он понял, что лучше эту вещь не трогать. «Все мои поправки бывают несчастливы»[53], — сетовал Жуковский в письме Дмитриеву.

Большая часть «Певца…» была написана Василием Андреевичем в Тарутинском лагере, во время передышки, которую получила тогда русская армия. Начиная со второго дошедшего до нас издания Жуковский снабжал название подзаголовком: «Писано после отдачи Москвы перед сражением при Тарутине». Значит, стихотворение было написано между 2 сентября и 6 октября (по старому стилю).

Герои «Певца…» были у поэта «под рукой» (кроме погибших к тому времени Кульнева, Кутайсова и Багратиона). На штабные совещания в Главную квартиру приезжали те, кто вскоре навечно запечатлеется в стихах Жуковского. Можно было увидеть их обветренные лица, услышать их голоса, заметить их привычки. Вот та славная когорта генералов, которая пройдет в «Певце…» перед глазами читателя: Ермолов, Раевский, Витгенштейн, Коновницын, Платов, Беннигсен, Остерман-Толстой, Тормасов, Багговут, Дохтуров, Воронцов, Щербатов, Пален, Сеславин, Давыдов, Чернышев, Паисий Кайсаров, Строганов…

Возможно, кто-то из них (а может быть, и сам Кутузов) рассказывал Жуковскому о Кутайсове и возможных обстоятельствах его гибели. Многие из тех, кто знал Александра Ивановича Кутайсова, не могли смириться с его бесследным исчезновением в огне битвы и предполагали, что он в беспамятстве мог попасть в плен.

Никто не видел 27-летнего генерала Кутайсова погибшим. В разгар битвы сослуживцы заметили лишь одиноко скачущего полем его коня. (Кстати, на родовом гербе Кутайсовых изображены рыцарь в латах и стоящая на задних ногах лошадь, они вместе держат щит. Под щитом написано: «Живу одним и для одного».)

Жуковский в своем «Певце…» описал именно этот эпизод:

Коня поймали. «Седло и стремя были окровавлены, — свидетельствовал очевидец, — тело не найдено, и обстоятельства последних минут остались неизвестны».

Вскоре после Бородинской битвы один петербургский сановник записал в дневник: «Курьер привез известия о генеральном сражении. Граф Кутайсов пропал. Полагают, что он взят в плен».

Во многих и многих русских сердцах теплилась надежда. В начале 1813 года Анна Петровна Бунина (дальняя родственница Жуковского по отцу) в журнале «Вестник Европы» опубликовала горестное стихотворение, посвященное памяти погибшего в Бородинском сражении. Эти стихи напоминают плач Ярославны, каждое слово в них омыто слезами: «Ужель и ты!., и ты / Упал во смертну мрежу!»

Но есть в стихотворении строки, где поэтесса обращается к Александру, как к живому:

Начальник нашей артиллерии на Бородинском поле генерал Александр Кутайсов был одним из самых молодых, талантливых и обаятельных русских военачальников. Вот как писал о нем Жуковский все в том же «Певце…»:

Кутайсов владел всеми европейскими языками и, кроме того, турецким и арабским. Вокруг его постели всегда стояло до десяти больших табуретов, служивших генералу столами. На одном были его чертежи, на другом — математические расчеты, на третьем — переводы, на четвертом — артиллерийские записки, на пятом — ноты…

Гений военной мысли, автор первого боевого устава артиллерии, Кутайсов был одарен и художественными талантами. Поэтому когда Жуковский писал, что Кутайсов «во струны арфы ударял», — это не просто красивый образ. Александр играл на скрипке, превосходно рисовал, хорошо знал поэзию, писал стихи (увы, они не дошли до нас).

Скорбя об утрате, один из друзей писал: «Вокруг Кутайсова было все так живо, так весело и вместе с тем так пристойно…» Поручик 17-й артиллерийской бригады вспоминал, как вечером 25 августа, накануне сражения, Кутайсов объезжал батареи, давая последние указания: «Он соскочил с лошади, сел на ковер и пил с нами чай из черного обгорелого чайника. — „Я сегодня еще не обедал“, — сказал он. Объяснил нам значение следующего дня, вскочил на лошадь и помчался. Мы следили долго этого любимого нами человека, и кто знал, что в последний раз».

Когда Анна Бунина в своем стихотворении звала молодого генерала вернуться в отчий дом, она имела в виду Рождествено — подмосковную усадьбу Кутайсовых.

Если бы сейчас генерал Кутайсов вернулся в село Рождествено, он не нашел бы многого, что привычно было его взору. Но что-то милое, знакомое сердцу, увиделось бы ему в облике трехэтажного дома, выросшего недавно рядом с сельским храмом. Портик над главным входом делает этот дом похожим на уютную усадьбу XIX века. У дверей табличка: «Православная школа „Рождество“».