В полярные льды за «Италией» - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк" - Страница 5

Ровно семь часов 12 июля. Над острой вершиной тороса высится коренастая фигура человека, одетого в темно-зеленый, до черноты запачканный, полётный комбинезон. На голове кожаный черный шлем с поднятыми кверху наушниками. Лицо человека совершенно темно. Точно закопчено. Поднятыми руками человек плавно двигает слева направо и отчаянно машет в нашу сторону, как бы хочет сказать: "Не надо, не ходите".

Мне кажется, что это- сумасшедший, он не хочет нас видеть. Нет ничего удивительного. Если эта группа Мальмгрена- ей было от чего сойти с ума за сорок пять дней пребывания в такой обстановке. Впрочем, нет. Безумие здесь не при чем. Через минуту мне все понятно. Человек предупреждает нас, что его небольшой торос качается от приближения «Красина». До тороса нам остается полтораста метров. Мы стопорим машины, опасаясь итти дальше, чтобы давлением льдов не опрокинуть небольшую льдину, на которой сидит группа.

Вокруг нас льды мягко шуршат по бортам. Воздух напоен только здесь на севере существующей тишиной. Машины стали. Вдруг воздух прорезает громкий радостный крик:

— "Красин!" Товарищи!

Мы с изумлением переглядываемся: русский язык! Кто это может быть? Вероятнее всего, сам Мальмгрен! Мне где-то приходилось читать, что Мальмгрен занимался изучением русских трудов- значит, он знает русский язык. Это- Мальмгрен.

Еще не улеглось шуршание льдов вокруг нашего борта, а по развертывающемуся шторм-трапу уже скатываются на лед люди. Ноги скользят по неровным торосам, омытым всплеснутой нами водой. Я иду с большой осторожностью, так как льдины качаются при каждом шаге. Впереди Желудев, Кудзелько, Кабанов, Исаичев осторожно пробираются со стремянками и досками, из которых сооружают мостки через полыньи, отделяющие нас от тороса Мальмгрена.

Рослый бородатый человек с нетерпением топчется на льдине и приветственно машет рукой в нашу сторону. У его ног по-прежнему время от времени поднимается голова человека. Лица лежащего не видно. Третьего человека не видно совсем.

Но вот обледенелая стремянка переброшена через последнюю полынью, наши люди вошли на торос, и большой бородач, отталкивая людей устремляется к этим мосткам. Он что-то лепечет и знаками показывает что желает двигаться сам, что ему не нужна посторонняя помощь; он хочет скорей на корабль, но его не пускают. На торос приносят складные носилки, на которые кладут неподвижно лежащего на льду человека. Из широко-открытых голубых глаз лежащего катятся крупные слезы, застревая в круглой рыжей бороде. Лицо его так же темно, как лицо товарища, но радостная улыбка не сходит с его губ.

На коренастом здоровяке, который с нетерпением топчется у края тороса, надет прекрасный брезентовый комбинезон. Брюки на рыжебородом от колена изорваны, в прорехи торчат голые колени, иссине-красные. В большие дыры совершенно истрепанных, клочьями висящих носков торчат темные, местами почти черные пальцы.

Пока уносят рыжебородого, я лезу вокруг тороса в поисках за третьим человеком. Коренастый внимательно следит за мною глазами. По небольшому торосу разбросано скудное хозяйство группы. Изодранное розовое одеяло, несколько обрывков парусины, две каких-то жестянки и маленький походный топор. По склону тороса из совершенно почерневших затрепанных тряпок выложена крупная надпись:

PLEASE FOOD HELP

Льдина имеет всего десять метров в поперечнике. Больше здесь никого нет. Где же может быть третий? Влезаю на вершину тороса, и взгляд упирается прямо в лежащие против носа «Красина», в виде буквы «А», cерые брезентовые брюки. Мое первое движение- броситься туда. Но что-то заставляет меня обернуться к коренастому. Его взгляд вопросительно уставлен на меня. Обращаюсь к нему по-немецки:

— Группа Мальмгрена?

Он молча кивает головой.

Ну, теперь все понятно. Тот самый Мальмгрен, которого официальные донесения Нобиле уже давно похоронили в полярной могиле, стоит передо мной. Уверенно, уставив указательный палец в грудь коренастого, говорю:

— Вы- Мальмгрен?

Но он отрицательно качает головой и на ломаном немецком языке произносит:

— Я- капитан Цаппи.

— А Мальмгрен?

Из сбивчивых его немецко-английских фраз я понимаю одно: Мальмгрен остался далеко на льду, Мальмгрен умер.

— Мальмгрен умер, нет Мальмгрена, Мальмгрен далеко. Здесь коменданты Мариано и Цаппи. Я хочу на корабль. Я хочу есть. Я тринадцать суток не ел…

Держась за плечи осторожно идущих по скользкой стремянке, переброшенной через полынью красинцами, капитан Цаппи идет к «Красину» над бортом которого свесилась решетчатая длинная рука под'емного крана, влекущая на борт носилки с торчащей из них головой Мариано.

В залитой электричеством кают-компании, в глубоком бархатном кресле сидит Цаппи. Потемневшее от солнца и холода лицо его расплывается в улыбке. Из-под выгоревших усов и начинающейся у самого рта рыжеватой бороды блестят белые зубы. В опухших синих, точно налившихся от водянки, пальцах огромной руки тонет кофейная чашечка. Медленно, мелкими глотками отпивает он из нее черную жидкость. После каждого глотка недоумевающе взглядывает на окружающих, точно не верит тому, что он здесь, в теплой кают-компании, на твердой палубе закованного в железо корабля. Цаппи медленно, растягивая удовольствие, разжевывает небольшой бисквит, единственное, что разрешил ему дать доктор Средневский.

— Хочу еще. Ради бога, еще один бисквит!

Не дать- невозможно. Новый бисквит только хрустнул в огромных белых зубах. Замечательные зубы. Такие зубы были, вероятно, у первобытных людейширокие, белые, крепкие, точно предназначенные для того, чтобы рвать мясо и дробить кости животных. Крошечный бисквит, исчезающий в этих зубах, анахронизм.

Цаппи медленно цедит слова на ломаном немецко-английском языке. Трудно восстановить из них связный рассказ.

Мариано уже находится во власти доктора Средневского. Антон Владимирович отдал все свое внимание больному Мариано. Мариано очень плох. Антон Владимирович говорит, что больше суток он не мог бы выдержать без медицинской помощи. Мариано не может произнести ни одного слова. Только текущие градом слезы говорят о его страдании, а грустная улыбка, не сходящая с лица, и мягкие движения горячей руки, которой он стремится все время погладить руку врача, — о радости возвращения к жизни. Пальцы ноги Мариано захвачены гангреной.

В лазарет входит Цаппи. Шаркая по палубе обмотанными в обрывки одеял ногами, он устало добирается до клеенчатого дивана и, сразу обмякнув, валится на него. Анатоликус, как нянька, начинает его раздевать. Он стаскивает с ног его обрывки одеял, потом кожаные ботинки, потом две пары чулок. Очередь доходит до брюк. Когда Анатоликус стаскивает верхнюю пару, под ней обнаруживается еще одна пара теплых брюк от комплекта полётного платья. Мы с изумлением смотрим на этот избыток одежды. Цаппи, отвернувшись, тычет пальцем в сторону только что снятой пары и цедит сквозь зубы:

— Мальмгрен.

Мы переглядываемся. Щукин невозмутимо продолжает стаскивать с Цаппи теплую куртку и белье. Из кармана куртки на черную клеенку дивана выкатывается потемневший медный кружок. Карманный компас. Цаппи накрывает компас широкой распухшей ладонью и также, нехотя, цедит сквозь зубы:

— Мальмгрен.

Из снятых брюк Цаппи заботливо вытаскивает часы и сует под подушку. Он готов итти в ванну, но Щукин просит его предварительно снять вторую пару часов, надетую браслетом на левой руке. Цаппи молча снимает часы, сует их под подушку.

У меня в голове длинная очередь вопросов, язык уже ворочается во рту. Но доктор Средневский решительно прекращает поток моего любопытства:

— Если вы будете беспокоить больных, я выставлю вас из лазарета. Им нужен абсолютный покой.

РАССКАЗ ЦАППИ

— Вы просили рассказать про наше путешествие. Хорошо, рассказывать будет Цаппи. Оставьте Мариано. Мариано — больной. Мариано не может говорить. Ему очень трудно. Рассказывать буду я.