Книга жизни. Воспоминания - Гнедич Петр Петрович - Страница 67

[47] Пьесы Сухово-Кобылина "Дело" и "Смерть Тарелкина" были совершенно не поняты и не оценены современной ему критикой. Так, например, критик прогрессивных в то время "СПб. Ведомостей" А.С. Суворин писал о нем в 1869 году: "Сухово-Кобылину не удается схватить пружин внутренних, и, по нашему мнению, "Дело", несмотря на всю свою благонамеренность в лучшем значении этого слова, — ничего не прибавляет к его литературной репутации. Что касается комедии "Смерть Тарелкина", то это довольно пустой фарс (!), основанный на переодевании и самом невероятном анекдоте; он не заслуживает, чтоб над ним останавливаться, даже ввиду того, что здесь снова является Расплюев — это лучшее создание г. Сухово-Кобылина — уже в качестве квартального надзирателя. (Суворин А.С. Театральные очерки. СПб., 1914 г., стр. 334.) Такой подход к этой пьесе, как показывают подведенные Л. Гроссманом итоги, наблюдается и в дальнейшем. "Смерть Тарелкина" после тридцатилетнего запрета была впервые представлена на сцене Суворинского литературно-художественного театра 15 сентября 1900 г. Пьеса вызвала некоторое недоумение в зрителях и критике. "Поставленная вчера пьеса, — писал А.А. Измайлов, — совершенно исключительное явление современной сцены. Автор выдает ее за "комедию-шутку", и, в самом деле, она представляется фарсом в полном смысле слова… Автор, видимо, задался простою целью памфлетически-карикатурно изобразить известные явления жизни и осуществил свою задачу в форме в свое время очень распространенной комедии с переодеванием. При таком взгляде находят оправдание и приемы мольеровского комизма (битье палкой по голове, падение на пол четырех персонажей за один раз и т. п.), и грубоватость диалога, и шутливость иногда дурного тона… Драматический элемент, введенный автором в конце пьесы (страдания Расплюева), звучит в шумно-веселой пьесе резким диссонансом, в особенности при сопоставлении с теми легкомысленно сгруппированными сценами (с дворником, прачкой, немцем-доктором), введенными в интересах чистого комизма, какие предшествуют развязке комедии. Если бы не эти недочеты, комедия имела бы право называться веселою и живою шуткой-памфлетом. Исполнители играли комедию как фарс. Без сомнения, таково наиболее правильное понимание". Рецензент газеты "Россия" отмечал, что пьеса произвела странное впечатление: "Редко с какой драмы зритель уходит с таким тяжелым чувством, как с этой комедии-шутки". Лишь значительно позже две последние части трилогии получили должную оценку и соответственное сценическое воплощение. "Смерть Тарелкина" в театре Мейерхольда, "Дело" в постановке В.Г. Сахновского (театр имени Комиссаржевской) и во 2-м Моск. Художественном (с Чеховым-Муромским) возвели, наконец, "отверженные" драмы Сухово-Кобылина на высоту крупнейших театральных событий. Только уже в наши дни выявил целиком всю скрывающуюся в ней подлинную трагедию Л. Гроссман. — Леонид Гроссман. Преступление Сухово-Кобылина. Ленинград, Изд. "Прибой", 1925, стр. 149–150 и др. — А. Амфитеатров. Литературный альбом. Пб., 1904 г., стр. 29–49.

[48] Чехову не простили на этот раз его отрицательного образа профессора Серебрякова, выведенного в "Дяде Ване". Прямым отзвуком раздражения ученых был позорный акт непринятия "Дяди Вани" Московским театральным комитетом. Комитет этот выставил официальной причиной своего классического решения недостаточную мотивировку покушения дяди Вани на убийство Серебрякова: "разочарование в таланте профессора, раздражение на его бесцеремонность не может служить достаточным поводом для преследования его пистолетными выстрелами. У зрителя может даже явиться подозрение, что поступок дяди Вани находится в связи с состоянием похмелья, в котором автор почему-то слишком часто показывает и дядю Ваню и Астрова". — А.А. Измаилов. Чехов. Москва, 1916 г., стр. 306–307.

[49] Начало враждебных отношений Гончарова к Тургеневу, подмеченных П.П. Гнедичем, исследователи относят к осени 1858 года, когда Тургенев привез из Спасского "Дворянское гнездо" и читал его знакомым литераторам. Подозрительный Гончаров выступил с открытыми обвинениями Тургенева в том, будто бы он заимствовал из его "Обрыва" целый ряд положений и типов. Третейский суд, рассмотревший по желанию Гончарова вопрос, не прекратил этой вражды, и Гончаров до самой смерти Тургенева продолжал его обвинять в литературном воровстве, в определенном плагиате. Опубликованная Б. Энгельгардтом переписка Гончарова и особенно хранившаяся до самого последнего времени в архиве Гос. Публичной библиотеки его "Необыкновенная история" вскрывают целый ряд подробностей этой вражды, носящих уже чисто патологический характер. Болезненное воображение Гончарова доходит здесь до того, что он обвиняет Тургенева прямо в организованном его обкрадывании. "Я, пишет здесь Гончаров, живучи на водах, оставлял небрежно свои тетради на столе или в незапертом комоде и уходил надолго, оставляя ключ. Знакомые слушали мои чтения прилежно и записывали (я сам видел и поздно догадался) прослушанное. А однажды целая компания каких-то неизвестных мне личностей в Мариенбаде поселилась в одном со мной коридоре — я тогда не знал зачем, но не мог не заметить с удивлением, по некоторым мимолетным признакам, что я был предметом их наблюдения. Я чуял и замечал, что за мной следили (следовательно, как я потом увидел, они могли хозяйничать смело в моей комнате, когда я уходил), видел, как устраивались мне нарочно те или другие встречи с разными лицами, как меня вызывали на разговоры, выпытывая мой образ мыслей о том или о другом, между прочим беспрестанно наводили на разговор о Тургеневе и зорко смотрели, как я завидую и т. д." Эта болезненная подозрительность Гончарова бросалась в глаза даже далеко стоявшим от него людям. "Нельзя было, говорит князь Мещерский, обидеть Гончарова больше, как задавая ему вопрос: пишет ли он что-нибудь? Он сразу делался раздражительным и заподозривал вас в каком-нибудь злом умысле. Бедного Гончарова кидает в пот и он сейчас принимается допрашивать, кто сказал, где сказал, в какой обстановке" и т. д. "Новое Время", 1891 г., 18 сентября. — Б.М. Этельгардт. И.А. Гончаров и И.С. Тургенев. Петербург, 1923 г. — Сборник Российской Публичной библиотеки, т. П. Петроград, 1924 г. ("Необыкновенная история", неизданная рукопись И.А. Гончарова).

[50] Легенда о романтическом происхождении А.К. Толстого, переданная П.П. Гнедичу Гончаровым, представляет собой плод недоразумения. А.А. Кондратьев, подвергший ее подробному анализу, доказывает, что А. Толстой родился "по истечении законного срока со дня свадьбы своих родителей", что сам поэт считал себя не Перовским, а Толстым, что большинство печатных источников указывает на положительные стороны души его отца графа К. Толстого, исключающие возможность таких сделок, как фиктивный брак для покрытия последствий чужой неосторожной связи. А. Кондратьев. Граф А.К. Толстой. Материалы для истории жизни и творчества. СПб., 1912 г., стр. 4–7.

[51] Заньковецкая Мария Константиновна и МЛ, Кропивницкий, известные украинские артисты.

[52] Стасов Владимир Васильевич (1824–1906), выдающийся писатель в области искусства, музыки, архитектуры, вызывал скептическое отношение к себе не только у Гнедича. Н.Н. Страхов, например, в одном из своих писем сообщает Толстому, что известный композитор Серов "любил повторять, что только скульпторы считают Стасова знатоком живописи, а живописцы, наоборот, знатоком скульптуры" (Толстовский музей, т. II, стр. 83.) Отчасти это же подчеркнул художник П.Е. Щербов, в своих карикатурных композициях отводивший всегда видное место Стасову ("Шут", 1899 г., N 8; 1898 г., N 10; 1900 г., N 4, 20 и др.) и поставивший его в центре своей известной картины "Художественный базар XIX века", находящейся в Гос. Русском музее.