Стимпанк! (сборник) - Клэр Кассандра - Страница 19

Звали мальчишку Уильямом Сансуси. Он был метис и прибыл в Грязнойорк прямиком из лесов Нижней Канады в поисках работы – а нашел железного монстра, который без малейших зазрений совести откусил ему ногу. По-английски он говорил с дремучим французским акцентом, а когда сильно грустил, вообще переходил на простонародный жуаль[4].

Привели его в пятницу после обеда. Мы знали, что сестры на подходе: они прислали нарочного с телеграммой, чтобы Дробила приготовил гнездышко для нового птенчика. Монти собирался спустить нашего заводного друга, чтобы он подошел к дверям и поручкался с сестрами, но мы сказали, что он спятил: слишком много всего могло пойти наперекосяк. Стоит монахиням прознать, что мы тут вытворяем, и болтаться нам всем, полным составом, на Кинг-стрит – лишь бы веревок хватило.

Скрепя сердце Монти сдался, и мы усадили воспитателя в пухлое кресло в гостиной. Монти приготовился беседовать с сестрами. Я притулился рядом, чтобы в нужный момент поставить робота на ноги и протянуть новоприбывшему холодную искусственную руку.

Все прошло хорошо – в тот день. Сестры исполнили богоугодное дело и угромыхали на своей натужно пыхтящей колымаге. Мы вылезли из-за кресла, и Монти немедленно ринулся в атаку на скоростном французском жаргоне, неистово жестикулируя и скача вокруг новичка с железной ноги на здоровую. По мере того, как перед потрясенным Уильямом разворачивались преданья старины глубокой, глаза его становились все больше и больше и уже могли тягаться размером с блюдцами. Дело довершил громкий лязг, с которым Монти долбанул робота в механическую грудь. Уильям отпрыгнул и зайцем кинулся к двери.

– Подожди, подожди! – заорал Монти, спешно переходя на английский. – Да погоди же ты, идиот! Это лучший день твоей жизни, юный Уильям! Если бы не мы, тебя ожидали бы муки и рабство. А между тем ты теперь сможешь наслаждаться всеми плодами свободы, дружбы и хорошо оплачиваемого благородного труда. Мы в «Святой Агате» сами заботимся о себе. У тебя будут вкусная еда, шикарная нога и красивущий новый костыль, гладкий, как попка младенца, и мягкий, как брюшко леди. Ты сможешь приходить и уходить, когда пожелаешь, а ночью станешь спать в мягкой и теплой постели. А еще у тебя будем мы – твоя новая семья в «Святой Агате»! Мы здесь все – сами себе хозяева!

Мальчишка воззрился на нас, вся его рожица была мокрой от слез. Я с невероятной остротой вспомнил, каково это было – в первый раз оказаться в приюте. Холодный ужас тогда кольцом сдавил мне кишки, будто канат, конец которого затянуло в шестерни станка. Мы в «Агате» привыкли хорохориться, никогда не ревели на людях, но слезы этого мальца вмиг заставили меня припомнить все те бессчетные разы, когда я забивался куда-нибудь и плакал, плакал – плакал по моей семье, запродавшей меня в ученичество, по изувеченному телу, по разрушенной жизни. Не иначе благополучное житье без издевательств Дробилы размягчило мне сердце. Еще немного, и я обнял бы несчастного мышонка всей своей одной рукой.

Но я его все-таки не обнял – Монти сделал это за меня. Он облапил Уильяма, и они оба заревели отчаянно и взахлеб, как младенцы. Они обнимались неистово, будто пьяные матросы, и гремели друг об друга своими железными ногами, и рыдали в три ручья, выплакивая все скопившиеся за годы слезы всей «Святой Агаты». И минуты не прошло, как мы уже ревели вместе с ними, огромные капли горохом катились по физиономиям, а вой стоял такой, будто сводный хор демонов вырвался из преисподней.

Когда всхлипывания утихли, Уильям посмотрел на нас, утер нос и сказал:

– Спасибо вам, парни. Кажется, я дома.

Но домом ему «Агата» не стала. Бедняга Уильям. У нас и раньше бывали дети вроде него. Дети, которые так никогда больше и не встали на ноги. В основном это была малышня, не годившаяся, по-хорошему, даже в подмастерья. Профессиональная жизнь этих несчастных была полна таких жестоких мук, что им просто на роду было написано рано или поздно свалиться в машину или застрять какой-нибудь частью в станке. И увечье, надо понимать, отнюдь не делало их взгляд на мир более оптимистичным.

Мы перепробовали все, чтобы подбодрить Уильяма. Он раньше работал у часовщика и прилично набил руку в разборке и чистке механизмов. Культя у него болела адски, тут не помог даже лучший протез от придворного мастера «Святой Агаты», и только когда парень возился со своими крошечными пинцетами и щеточками, лицо у него переставала корчить страдальческая гримаса.

Монти заставил его разобрать и прочистить все механизмы в доме, даже те, которые и без того работали отлично, и даже те деликатные и хитрые узлы, из которых мы собрали нашего заводного любимца. Но, увы, все это было не то.

В недобрые старые времена Дробила избил бы его до полусмерти и послал побираться в худшие кварталы города, надеясь, что его переедет телега или пришьет какая-нибудь из рыщущих там отмороженных банд. Когда полиция привозила тело домой, Дробила проливал крокодиловы слезы и рвал на себе остатки волос, оплакивая творимое людьми кровавое зло, а потом запирался у себя и слушал музычку, и хлестал бренди, и спал сладким сном всех неправедных.

Мы этого сделать не могли и потому старались просто поднять Уильяму настроение, чтобы он, как следует напитавшись, научился уже наконец справляться сам. Первые результаты дали себя знать, когда он не вышел к завтраку. Не то чтобы это было что-то немыслимое – свободные питомцы «Святой Агаты» вставали и ложились когда хотели, – но Уильям всегда отличался редкостной пунктуальностью. Я пошел наверх, в спальню мальчиков, и обнаружил его кровать пустой – ни Уильяма, ни его железной ноги, ни костыля. Ни даже куртки.

– Он уже далеко, – вздохнул Монти, выглядывая в окно. – Наверное, пытается добраться домой.

Он горько покачал головой.

– Думаешь, ему удастся? – Я и так знал ответ, но надеялся, что Монти соврет мне что-нибудь утешительное.

– Без шансов. Только не он. Его или побьют, или арестуют, или еще чего похуже, не успеет солнце сесть. У парня отсутствует инстинкт самосохранения.

На этих словах в столовой воцарилось безмолвие. Все взгляды обратились к Монти. Что за страшное бремя взвалили мы на него, вспыхнуло у меня в голове, – спаситель, отец и вождь всем нам…

Монти скривил лицо в не слишком убедительную улыбку.

– А может, и нет. Может, он сидит сейчас где-нибудь под мостом. Вот что я вам скажу, парни. Живенько доедайте и пойдемте его искать.

В жизни не видел, чтобы тарелки подчищали с такой скоростью. Через несколько минут мы уже строились в гостиной. Монти поделил нас на отряды и выслал каждый в своем направлении в пучины Грязнойорка – искать Уильяма Сансуси. Мы перевернули Старого Вонючку вверх дном, сунули носы во все дыры, особенно в те, куда не надо, допросили каждую собаку, но Монти, увы, оказался прав.

Полиция нашла Уильяма в большой луже на задворках Лесли-стрит. Карманы у него были взрезаны, заплечный мешок порван, одежки разбросаны вокруг; превосходная, на заказ сделанная металлическая нога отсутствовала. Мальчик был уже много часов как мертв.

По пятам за детективным инспектором, объявившимся ближе к вечеру на пороге приюта, тащилась техническая команда, вооруженная проводным звукозаписывающим устройством и переносным логическим блоком для немедленного введения данных расследования. Этой машиной инспектор чрезвычайно гордился – даже несмотря на то, что к ней для комплекта прилагались трое каторжников из тюрьмы на Кинг-стрит, в ручных и ножных кандалах. Они непрерывно крутили пружину и поддерживали завод – истекая потом и пыхтя, как кузнечные мехи, так что воздух у них над головой шел волнами, будто над печкой.

Дверной звонок прозвонил ровно в восемь, с последним ударом гостиных часов, как только механический медведь, гоняющий птичку, проехал полный круг и нырнул обратно в берлогу. Мы высыпали к окнам верхнего этажа, узрели инспектора и поняли, наконец, чего это Монти весь день ходит туча тучей.