Питомка Лейла - Григорьев Сергей Тимофеевич - Страница 13

Около Александра Павловича находился сейчас уже второй его адъютант, генерал Бибиков. Саблин, видя явную немилость царя к своему родственнику, стушевался. Генерал Хрущов, увядший и унылый, стоял у притолоки, смятенный ожиданием, что его заметят, позовут и о чем-то либо спросят.

— Что это? Кто это? — спросил Александр Павлович, остановясь над прикрытым холщевой простынею Ипатом. Хозяин дома был, видимо, снова в забытьи; плечи его двигались от глубокого хриплого дыхания.

— Он болен? — отодвигаясь, спросил Александр Павлович.

— Если хочешь знать правду — смотри. — ответила Лейла, срывая со спины Ипата окровавленное покрывало… Оно уже кое-где присохло к ранам и, отрываясь, причиняло боль Ипату. Он громко застонал…

Александр Павлович, взглянув на иссеченное, истекающее кровью тело, закрыл глаза рукою и поспешно вышел из избы.

На крыльце Александр Павлович приостановился и приказал Бибикову:

— Андрей Павлович, запиши в дорожный журнал: воля моя — чтобы цыганку эту никто не трогал и чтоб заботились о ней, ты мне о ней еще напомни.

Со двора Ипата Александр Павлович прошел к церкви, морщась от оглушительного перезвона: звонари, зная, что царь глухой, звонили во-всю Ивановскую.

Толпу — старожилов и новопоселенцев сотские и десятские, управленские егеря и конюшие сдерживали поодаль. Посещение царем Ипатовой избы было видно всем издали. Крестьяне и питомцы поняли, что Лейла жаловалась царю за себя и за Ипата, и не хотели от нее в этом отстать. Прорвав оцепенение, народ сбегался к церкви. Когда Александр Павлович вышел оттуда, поднялся опять вопль и плач, но уже никто не вставал на колени; теснясь и толкаясь, толпа стремилась к царю. Александр Павлович остановился на верхней ступени в ожидании, что ему очистят дорогу к карете.

В это время к нему приблизилась нарядно одетая жена Хрущова. Она находилась в церкви, предполагая, что будет представлена братом царю. Сумрачный вид Александра Павловича, убитый вид мужа, его упорное молчание, угрюмое невнимание Саблина — все это встревожило Хрущову.

— Что служилось? Скажите же рада бога? — обратилась Софья Алексеевна Хрущева к Саблину.

— Все пропало. Курица погубила Дмитрия Александровича!

— Какая курица? Что за вздор!..

— Ты, ты — курица!.. — прошипел Хрущов на жену: — Послушался я, олух, твоих советов: «хлеб-соль, зажарим гуся, зажарим курицу!» Туда же с куриными мозгами! Эх, матушка!

Хрущова, еще не зная, в чем дело, решилась спасти мужа. Она не знала иного средства, как упасть на колени перед Александром Павловичем.

— Что вам нужно, сударыня, встаньте, — произнес Александр Павлович, делая вид, что хочет поднять даму. Хрущову подхватили под руки Бибиков и Саблин с двух сторон и поставили на ноги.

Толпа у паперти притихла.

— Говорите!

— Ваше величество! Мой муж никого не тронул пальцем, мужики наговаривают на него напрасно…

— Это дело вашего мужа, сударыня…

— Ваше величество! Я хочу разделить его вину, если она есть… Он так заботился о них…

— Врет, курва! — громко выкрикнул кто-то из толпы.

Александр Павлович отвернулся от Хрущовой и нерешительно начал спускаться вниз к карете. Сотские и егеря с трудом пробили дорогу в толпе; царь, изменяя своей горделивой осанке, юркнул в карету, как полевая мышь в нору.

Кучер погнал коней. Мужики падали, цепляясь за колеса, хватая под уздцы лошадей, и гнались за каретой с криком и свистом. Между опекунскими егерями и питомцами поднялась драка. Не проехав так и полверсты, карете пришлось остановиться. Александр Павлович вышел из кареты. Толпа сгрудилась и затихла.

— Дайте мне одного, с кем бы я мог говорить, а прочие все молчите.

Из толпы выпихнули древнего старожила..

— Я вижу, вы чем-то недовольны. Скажи мне, старик, ведь, ты барский, а не питомец?

— Точно, барский!

— За кем же лучше жить: за мною или за барином?

— За барином, милый, жить было куда способней, чем за тобой.

— Почему?

— Да там мы работали три дня в неделю, а теперь мы не видим и праздников: и на казну работай и на этих вот рукосуев работай. Нагнали к нам неспособного народу, зовут себя «царскими детьми», да чай поди, где тебе столько наплодить? Чьи они дети — прах их знает, а мы и на них работай и на управителя работай. Замаялись в корень… Возьмем генеральшу…

— Говори короче! — нетерпеливо сказал Александр Павлович.

— Я могу и вовсе помолчать. Ты спрашиваешь, да и мир велит, вот я и говорю. А ты не ленись, выслушай. А не то я и замолчу.

Обиженный старик замолк.

— Говори, Андрон. Все высказывай, — зашумели из толпы.

— Ну, говори, старик, — покоряясь неизбежной участи, согласится Александр Павлович: — говори все до конца.

— Так слушай и не сбивай… Замаяли, говорю тебе, нас: себе нет времени ни посеять, ни убрать. А «бык» нас сечет и за дело и без дела…

— Кто же это бык?

— А вон он позадь тебя стоит — управитель наш опекунский: прозванье его «генерал Хрущов», а наши бабы его «быком» зовут, не иначе!

— За что же?

— Да истинно он бык. С супругой своей обязанность исполняет, а питомкам тоже нет от него покою. Придет в избу, «царского сына» по щекам — «пошел вин!» Товарища и товарку тоже коленкой; малолеток за уши, а сам и располагается в дому за хозяина…

— Довольно! — остановит Александр Павлович старика и, обратись к толпе, крикнул:

— Хорошо! Я разберу, дети, это дело! Ступайте теперь по домам… Вы, генерал, — обратился Александр Павлович к Хрущову, — поедете за мной, а ты, Саблин, из города вернешься сюда и разберешь все подробно.

Провожаемый нестройными криками толпы поезд Александра Павловича выехал за околицу горяновского поселения. Генерал Хрущов, совсем погашенный и унылый, плелся в хвосте поезда на своей тройке; он даже не посмел проститься с женой и знал, что из ближнего города его посадят в тележку с фельдъегерем.

Горяновские поселенцы, видя, что генерала как бы арестовали, праздновали победу. Толпа на улице бушевала: «Наша взяла!..» Явилось вино. Кто-то дал намек: «„Быка“ увезли, а курва осталась. Чего мы смотрим, братцы?»

— Вали, товарищи, в контору — довольно там на нас писали!

Толпа привалила к дому управителя с криками угрозы. Бабы били в ведра и заслоны. Прислуга бежала из дома, оставив все на произвол разъяренной пьяной толпы. В окна полетели камни. Из конторы выкидывали счетные книги и рвали их в клочья. Хрущова долго металась по безлюдным покоям, ища убежища, и в испуге забилась в большой гардеробный шкаф.

Толпа вошла в дом, переломала всю мебель, выбросив обломки вон, зеркала были разбиты вдребезги в первую очередь.

Так бывает всегда при погроме, ибо человеку в ярости нестерпимо видеть свое звериное лицо. Потом принялись уничтожать барскую утварь. Добрались до сундуков и шкафов и в одном из них нашли Хрущову. Генеральша сидела в шкафу, притаясь…

— Ну, крыса, выходи! — крикнул генеральше мужик, хлопая шкафной дверкой… — Эй, братцы! — крикнул мужик: — Гляди, крыса в шкафу сидит…

Генеральша не шевельнулась. Ее взяли и дернули за руку. Она повалилась из шкафа, как кукла.

Народ отпрянул. Генеральша была мертва.

Покинув мертвую там, где ее нашли, толпа поспешно разбежалась. Наступала ночь. С обратным ямщиком пришло известие, что генерал Саблин ведет из города в Горяново военную команду. Народ забился в дома. Ночь накрыла Горяново всепокрывающей тьмой. В поселении никто не спал, но в домах не вздували огня.

Солдатам велено было войти в Горяново тихо и стать около домов у окон и дверей, чтобы никто не мог уйти. Так и поступили. Все Горяново оказалось арестованным. А кто почитал себя особенно виноватым в бунте и погроме, те убежали еще до прихода военной команды и укрылись в лесу и среди болот.

Саблин, обескураженный внезапной смертью своей сестры и все еще не веря очевидности, требовал от опекунского доктора невозможного: чтобы тот привел мертвую в чувство. По внешним признакам доктор определил смерть от разрыва сердца. Вернуть Хрущова было невозможно. Его опасения оказались справедливыми: тотчас по приезде в город, Хрущову был вручен приказ с перечислением в армейскую пехоту и высочайшее повеление следовать немедля к месту новой службы в Дагестан.