А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Том 1 - Павлищева О. С. - Страница 44

Холоп венчанного солдата,

Благодари свою судьбу:

Ты стоишь славы Герострата

И звучной смерти Коцебу![158

]

Пушкин начал прославляться в 1815 году, когда он читал в Царскосельском лицее стихотворение «Воспоминания в Царском Селе». Дряхлый старик Державин одушевился.

Державин и Петров героям песнь бряцали

Струнами громозвучных лир.

И потом:

О скальд России вдохновенный — и пр.

Эти стихи поразили наиболее Державина; он хотел Пушкина обнять; но его не нашли, он бежал. Пушкин не дописал анекдота в своих заметках; я слышал, что будто бы Державин сказал: «Вот кто займет мое место»[159

].

До моего приезда в Петербург он уже много стихотворений напечатал по разным журналам. Все они помещены в издании 1838 года, в IX томе, в разделе «Лицейские стихотворения». Перебирая их теперь, мы видим, что они слабы; но в то время пушкинский стих был так нов, так блестящ, так пленителен, что все вылившееся из-под его пера нас восхищало. Все это было подражания отечественным и французским поэтам, пробы молодого пера.

«Бова» напоминает карамзинского «Илью Муромца». «Красавице», «К Наталье» напоминают дядю Пушкина. Мелкие стихотворения Вольтера, а еще более Парни увлекали поэта; из Вольтера он даже перевел:

Ты мне велишь пылать душою[160

].

А «Фавн и пастушка», 9 картин, из которых только 8 напечатано, это просто слепок с Парни:

C'est l'age qui touche a l'enfance,

C'est Justine, s'est la candeur1, — и с его же «Les deguisements de Venus»2. Но как восхищало всех нас это стихотворение Александра Сергеевича. Я помню, как Левик подарил мне эту тетрадку, собственноручно писанную поэтом. Где делась она? Не знаю. Что за восторг был, когда я начал читать:

И томное дыханье,

И взоров томный свет,

И груди трепетанье,

И розы нежный цвет.

Мы не примечали тогда, что Пушкин взмахивал то на приемы Батюшкова, то на приемы Жуковского, например:

О, скоро ль, мрак ночной

С прекрасною луной,

Ты небом овладеешь?

О, скоро ль, темный лес,

В тумане засинеешь

На западе небес?

Мы не вспоминали и не сличали тогда послания к Воейкову:

О ветер, ветер, что ты вьешься?

Ты не от милого несешься?

Ты не принес веселья мне[162

].

Мы не примечали и таких стихов:

Как вешний ветерочек,

Летит она в лесочек —

или:

Малютку бедокура

И ты боготворишь.

Да и как нам было приметить их, когда завистники Пушкина, опытные, поседелые, не могли их найти. То правда, что только в этих стихах и находили красоты Бутырские, Каченовские. Публика привыкла к такому слогу, и мы также к нему привыкли, к этим сладостям, к этим словам уменьшительным и усеченным. Но к чему никто не привык, что было для всех ново — это музыкальность, округленность стиха, его благозвучность, непринужденность, легкость, точность выражений, картинность, сила.

Правда, что и в то время я сказал Льву Пушкину, что желанье брата его быть табаком, чтоб его внюхнула в себя красавица, нюхающая табак, — для меня такое желание странно. Пушкин говорит красавице:

Ты любишь обонять не утренний цветок,

А вредную траву зелену,

Искусством превращенну

В пушистый порошок.

И потом заключает:

Ах, если б, превращенный в прах,

И в табакерке в заточеньи

Я в персты нежные твой попасться мог,

Тогда б в сердечном восхищеньи

Рассыпался на грудь.

Наконец:

Ах!.. отчего я не ... табак?[163

]

И в то время я говорил, что табак, прежде нежели б в сердечном восхищенье успел рассыпаться на грудь, попался бы в нос красавицы, по крайней мере большая часть его попалась бы туда, а в носу и у красавиц — гадость. Левик сердился; не знаю, пересказал ли он брату своему об этих замечаниях, но сам, вероятно, лучше моего чувствовал, что стихи плоховаты.

«Осгар», «Евлега» — напоминают Оссиана в баур-лормиановском переводе. «Застольная песня»[164

], «Погреб» — напоминают Пирона. Короче: до 1817 года еще не взял талант Пушкина прямого направления, еще не основался ни на чем постоянном, но Пушкин стал уже знаменитостью, любимцем народа. Уже в народе пели:

Вчера за чашей пуншевою...

Да и как не любоваться такими стихами:

Слеза повисла на реснице

И канула в бокал.

Увы, одной слезы довольно,

Чтоб отравить бокал[165

].

Где у военных, в кондитерских, в ресторанах, а иногда и на раздушенном туалете дамском не находили мы списка пьесы «Усы»:

Румяны щеки пожелтеют,

И черны кудри поредеют,

И старость выщиплет усы.

Помню, как мне нравилось его послание к Жуковскому, начинающееся словами: «Благослови, поэт!» В нем он говорит о Карамзине:

Сокрытого в веках священный судия,

Страж верный прошлых лет, наперсник, муж любимый[166

]

И бледной зависти предмет неколебимый.

Ломоносова называет:

Веселье россиян, полу?нощное диво.

Хвалится приветом Дмитриева:

И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил.

Здесь любовь Пушкина к нашим великим поэтам заставляла меня всем сердцем прилепиться к самому Пушкину. Правда, что после он не сказал бы:

И Дмитрев слабый дар... —

тем более что очень легко было управиться с фамилиею Ивана Ивановича:

И Дмитриев мой дар...

Когда же я приехал в Петербург, тогда уже ода «Вольность» гремела повсюду; кто не повторял: