Мальчик на вершине горы - Бойн Джон - Страница 14

Пьеро вздохнул:

– Не нравится мне это.

– Ты должен понять, что я прежде всего пекусь о твоих интересах. Потому я и взяла тебя к себе, чтобы ты жил здесь, со мной. Я хочу, чтобы ты был в безопасности. И только так могу тебя защитить. Ты должен слушаться, Петер, даже если мои просьбы кажутся тебе странными.

В машине стало очень тихо. Они по-прежнему спускались с горы, и Пьеро думал о том, сколько еще изменений в его жизни случится до конца года.

– А как называется город, куда мы едем? – наконец спросил он.

– Берхтесгаден, – ответила Беатрис. – Осталось уже недолго. Через несколько минут будем.

– А мы еще в Зальцбурге? – Пьеро думал так, потому что именно это название было на последней бумажке, приколотой к его лацкану.

– Нет, мы примерно в двадцати милях от Зальцбурга, – сказала тетя. – Вот эти горы – Баварские Альпы. Вон там, – она показала налево, – австрийская граница. А там, – и она показала направо, – Мюнхен. Ты ведь проезжал через Мюнхен, да?

– Да, – Пьеро кивнул. – И через Мангейм, – добавил он, вспомнив военного, который пытался отдавить ему руку и, похоже, наслаждался тем, что причиняет боль. – Значит, наверное, вон там, – он вытянул руку и показал далеко, за горы, в невидимый мир, – Париж. Мой дом.

Беатрис заставила Пьеро опустить руку.

– Нет, Петер, – покачала головой она и оглянулась на вершину горы, – твой дом там. На Оберзальцберге. Там ты теперь живешь. Ты больше не должен вспоминать о Париже. Вероятно, ты его еще очень долго не увидишь.

Пьеро физически ощутил, как весь до краев заполняется печалью, и мамино лицо встало перед глазами, и картинка: они вечером сидят рядышком у камина, она вяжет, а он читает или рисует в альбоме. Пьеро вспомнил Д’Артаньяна и мадам Бронштейн, а когда подумал об Аншеле, его пальцы сами собой сложились в знак лисы, а потом – собаки.

Я хочу домой, подумал он, жестикулируя так, чтобы понял его лучший друг.

– Что это ты делаешь? – удивилась Беатрис.

– Ничего. – Пьеро уронил руки и уставился в окно.

Через несколько минут они прибыли в городок Берхтесгаден, и Эрнст поставил машину в тихом месте.

– Вы долго? – спросил он, оборачиваясь к Беатрис.

– Ну, какое-то время, – сказала та. – Ему нужна одежда, нужны ботинки. И еще неплохо бы его постричь, как считаешь? Поменьше француза, побольше немца – вот наша задача.

Шофер внимательно посмотрел на Пьеро и кивнул:

– Да, пожалуй. Чем он будет опрятнее, тем лучше. А то ведь, в конце концов, он может еще и передумать.

– Кто может передумать? – спросил Пьеро.

– Ну что, скажем, через два часа? – Беатрис проигнорировала вопрос племянника.

– Да, хорошо.

– А во сколько у тебя?..

– Примерно в полдень. Встреча займет около часа.

– Что за встреча, куда вы идете? – полюбопытствовал Пьеро.

– Никуда я не иду, – ответил Эрнст.

– Но вы только что сказали…

– Петер, ш-ш, – шикнула тетя Беатрис. – Тебя не учили, что слушать чужие разговоры нехорошо?

– Но я же сижу прямо здесь! – возмутился он. – Как же я могу их не слышать?

– Все нормально. – Эрнст обернулся к мальчику, улыбаясь: – Тебе понравилась поездка?

– Да вроде, – сказал Пьеро.

– Ты, наверное, тоже хочешь научиться хорошо водить машину?

Пьеро кивнул:

– Хочу. Я люблю машины.

– Тогда, если будешь себя хорошо вести, я, пожалуй, тебя научу. Сделаю тебе такое одолжение. А ты взамен сделаешь одолжение мне?

Пьеро поглядел на тетю, но она молчала.

– Попробую, – проговорил он.

– Нет, попробовать мало, – сказал Эрнст. – Ты пообещай.

– Хорошо, обещаю, – согласился Пьеро. – А что надо делать?

– Это касается твоего друга, Аншеля Бронштейна.

– А что такое? – Пьеро наморщил лоб.

– Эрнст… – нервно произнесла Беатрис, подавшись вперед.

– Минутку, Беатрис. – Шофер, как совсем недавно, стал очень серьезен. – Одолжение заключается в следующем: я прошу тебя никогда не упоминать имени этого мальчика в доме на горе. Понимаешь?

Пьеро смотрел на него как на сумасшедшего.

– Но почему? Это же мой лучший друг. Я знаю его с рождения. Он мне как брат.

– Нет, – резко ответил шофер, – он тебе не брат. Не говори так. Думай, если хочешь. Но вслух не говори.

– Эрнст прав, – поддержала Беатрис. – Лучше вообще не говори о своем прошлом. Вспоминай, конечно, но молчи.

– И об этом мальчике, Аншеле, ни слова, – повторил Эрнст.

– О друзьях говорить нельзя, называться своим именем нельзя, – тоскливо пробормотал Пьеро. – Чего еще мне нельзя?

– Не волнуйся, это все. – Эрнст улыбнулся. – Следуй этим правилам – и в один прекрасный день я научу тебя водить машину.

– Хорошо, – буркнул Пьеро. Не свихнулся ли случайно этот шофер, подумал он. Весьма некстати для человека, который по нескольку раз в день ездит на гору и обратно.

– Через два часа, – напомнил Эрнст, когда они с тетей выходили из машины.

Обернувшись, Пьеро увидел, что шофер нежно коснулся локтя тети и они посмотрели друг другу прямо в глаза – не столько ласково, сколько тревожно.

На улицах городка было людно, и по дороге тетя Беатрис несколько раз здоровалась со знакомыми, представляла им Пьеро и объясняла, что он приехал жить к ней в Бергхоф. То и дело попадались солдаты; четверо сидели перед таверной, курили и пили пиво, несмотря на ранний час. Завидев Беатрис, они выбросили сигареты и приосанились. Один безуспешно попытался спрятать за каской высокий стакан с пивом. Тетя намеренно не смотрела в их сторону, но Пьеро очень заинтриговала вызванная ее появлением суета.

– Вы знаете этих солдат? – спросил он.

– Нет, – ответила Беатрис. – Зато они меня знают. И боятся, как бы я не донесла, что они пили пиво, вместо того чтобы нести службу. Стоит хозяину уехать, как они начинают манкировать своими обязанностями. Так, нам сюда. – Они подошли к витрине магазина одежды. – Вроде на вид ничего, да?

Следующие два часа стали для Пьеро, пожалуй, самыми скучными в жизни. Беатрис заставила его перемерить кучу всего, что составляло немецкий национальный костюм – белые рубашки с кожаными штанами на коричневых кожаных подтяжках и белые гольфы. Затем они переместились в обувную лавку, где Пьеро измерили ноги и заставили ходить в ботинках туда-сюда, а сами внимательно на него смотрели. Потом тетя и племянник вернулись в первый магазин, где одежду успели подогнать по фигуре, и Пьеро вновь пришлось по очереди все это надевать и медленно вертеться посреди помещения перед продавцом и Беатрис.

Он чувствовал себя идиотом.

– Можно уже идти? – проныл он, когда тетя выписала чек.

– Да, конечно, – ответила она. – Проголодался? Зайдем куда-нибудь пообедать?

Зачем спрашивать? Пьеро всегда был голодный, и, когда сообщил об этом, Беатрис громко рассмеялась.

– Весь в отца, – сказала она.

– А можно один вопрос? – Они уже сидели в кафе, ожидая заказанный суп с бутербродами. Тетя, негромко вздохнув, кивнула:

– Разумеется. Что ты хотел узнать?

– Почему вы к нам не приезжали, когда я был маленький?

Беатрис задумалась, но дождалась, пока принесут еду, и только тогда заговорила.

– В детстве мы с твоим папой были не так чтобы очень дружны, – начала она. – Он же старше, что у нас общего? Но потом он ушел на Великую войну, и я страшно скучала по нему и все время за него волновалась. Он, конечно, писал домой, но письма были странные… то вроде нормальные, а то совершенно бессвязные. Ты ведь знаешь, его тяжело ранило…

– Нет, – удивленно вымолвил Пьеро. – Не знаю.

– Да, ранило. Странно, что тебе никто не рассказал. Твой папа с товарищами ночью сидели в окопах, и на них напали англичане. И одолели. Убили почти всех, но Вильгельм чудом сумел убежать. Правда, пуля попала ему в плечо, и если бы чуть-чуть правее, так и убила бы. Он спрятался в лесу и оттуда видел, как англичане вытащили из укрытия одного несчастного мальчишку – последнего, кто выжил в том окопе, – и начали спорить, что с ним делать, а потом кто-то выстрелил ему в голову. Вильгельм, уж не знаю каким образом, добрался до немецких позиций, но потерял много крови и сильно бредил. Его кое-как перевязали и отправили в госпиталь, там он пролежал несколько недель и мог бы остаться дома – но нет, едва оправившись, попросился обратно на фронт. – Она осмотрелась, убедилась, что никто не подслушивает, и понизила голос почти до шепота: – Думаю, из-за того ранения и всего, что он тогда видел, он и повредился рассудком. После войны он очень сильно переменился. Он так злился, так ненавидел всех, кого считал виновными в поражении Германии. Потому мы и поссорились: меня ужасала его твердолобость, а он говорил, что я на войне не была и, значит, ничего не смыслю и права не имею судить.