Серебряное слово. Тарасик - Георгиевская Сусанна Михайловна - Страница 38

На кызылской почте много народу. Взяв через головы телеграфный бланк, Шумбасов ленивой, задумчивой походкой отходит в угол и там, стоя (придерживая одной рукой сползающий пиджак), быстро, решительно и задумчиво заполняет бланк:

«Тоджа. Тора-хем. Востребования. Соколовой Валерии Александровне».

— А подписи не будет? — подняв на Шумбасова смеющиеся глаза, спросила телеграфистка.

— Не будет.

Шумбасов ушел, а телеграфистка, вглядываясь в его почерк и приоткрыв рот, все еще держала в руке бланк.

«Люблю» — было единственное слово, торопливо набросанное под адресом на бланке.

— Принимай, Маня, принимай, Маня. Тора-хем. Востребования. Соколовой Валерии Александровне. 20.00. Люблю.

— Чего?

— Люблю. Давай — люблю. Передавай в Тора-хем.

Телеграммы из Кызыла в Тора-хем передаются по радио. Сперва позывные:

— Шесть, семь, восемь. Восемь, семь, шесть… Как меня слышишь, как меня слышишь, как меня слышишь? Ондар, Ондар, Ондар, говорит Кызыл. Говорит Кызыл. Говорит Кызыл. Говорит Маня. Как слышишь меня, как слышишь меня, как слышишь меня? Вот так.

Тора-хем. Тоджа. Востребования. Соколовой Валерии Александровне.

Люблю.

Повтори, как слышал, повтори, как слышал, повтори, как слышал.

— Слышимость нэважная. Слышимость нэважная. Слышимость нэважная.

Тора-хэм. Востребования. Тора-хэм. Востребования. Тора-хэм. Востребования.

Соколовой Валэрии Алэксандровой. Соколовой Валэрии Алэксандровой. Соколовой Валэрии Алэксандровой.

Люблю. Люблю.

Вот так. Как мэня поняла? Как мэня поняла?..

— Систиг-хэм, Систиг-хэм, Систиг-хэм. Говорит Тора-хэм. Говорит Тора-хэм. Говорит Тора-хэм. Говорит Ондар.

Катья, как мэня слышишь, как мэня слышишь, как мэня слышишь?

Востребования. Соколовой.

Люблю.

Как слышала, как мэня слышала, как мэня слышала? Повтори: люблю.

Прием. Прием.

— Слышимость плохая. Слышимость плохая. Слышимость плохая. Люблю. Люблю. Люблю.

Соколовой Валерии Александровне. Соколовой Валерии Александровне. Соколовой Валерии Александровне.

— «Люблю». Так, что ли? Давай подтверди. Давай подтверди: «Люблю».

«Люблю» — сквозь тайгу, сквозь горы и Енисей, сквозь озера и степи.

«Люблю» — одно-единственное короткое слово.

— Подтверди, как слышал. Подтверди, как слышал. Подтверди, как слышал.

Как меня понял? Давай повтори:

Люблю!

Тарасик

Часть первая

Вечер. Вечер повсюду. В городе он не такой, как в поле или в лесу. В лесу и в поле темно, тихо. А в городе светло. Здесь всегда светло, даже ночью. По мостовым проезжают машины. Свет их больших, круглых, выпуклых глаз освещает путь впереди.

На перекрестках горят семафоры зелеными, красными и желтыми огнями. А на тротуаре зажигаются один за другим фонари.

И все эти огни скрещиваются, спутываются, горят и сияют.

Только небо над городом темное, как и повсюду, где нет ни тротуаров, ни мостовых, ни троллейбусов, ни автобусов. Оно ночное — все в звездах, даже над самыми высокими городскими домами.

И светится каждый городской дом в этот вечерний час, словно зажглись его глаза-окошки, как глаза совы в лесу. Но у совы они маленькие, зеленые, а у городских домов большие и разноцветные.

Тише!.. Глядите, — вот новый дом! Он стоит на самой окраине и окружен садом. Но и над ним, над этим самым молодым и новым домом, тоже темное небо. Потому что вечер.

Окна у нового дома широкие. Двери лаковые. Никто еще не успел их обить каблуками. Никто еще не успел исцарапать гладких перил его лестниц.

Дом покрыт новой крышей. На крыше новые антенны. На всех окнах, даже на кухонных, висят занавески. Это люди, видно, сильно обрадовались, что у них хорошие, красивые квартиры, взяли да и понавесили нарядных занавесок.

Тише. Тише… Давайте тихонько оглянемся.

Видите, на дворе снег — свежий и пухлый. Новый снег. Никто еще не пробежал по недавно выпавшему снегу. Даже кошка. Не видно следов ее маленьких, круглых подошв.

Посмотрим-ка через садовую ограду. Как ярко отсвечивает в темноте снег. Право, можно подумать, что его присыпали нафталином.

Да нет!.. Кто ж это станет посыпать нафталином снег. Никто. Даже на радостях, что получил хорошую квартиру.

Зачем же так горит, так блещет и сияет в темноте каждая снежинка?.. Может быть, там, глубоко под землей, зажегся волшебный огонь и от него засиял снег?

Снег блещет и светится спокойным, широким, голубым сиянием. Он прыскает блестками. Горит, как от холодного пожара. Каждая брызжущая светом снежинка могла бы, верно, рассказать какую-нибудь историю. Только не хочет говорить. У нее свой язык. Она блещет.

Тише. Тише… Давайте-ка поглядим на недавно высаженное в новый сад дерево. Каждая его ветка рассказывает истории. Только и у них, у веток, свой язык. Свои буквы. Своя азбука.

О чем же они рассказывают, чуть покачиваясь и будто вздыхая?

О своих сестрах — тоненьких, плоских ветках, которые нарисовал мороз на стеклах трамваев и троллейбусов; о своих братьях — настоящих, больших лесах, которые так тихо, так волшебно дремлют под светом луны и звезд; о звездах, зажегшихся над лесами в темноте ночи; о том, какими звезды бывают круглыми и какими окружены неровными зубчиками.

Но пойдемте, пойдемте дальше!..

Давайте не шагать по лестнице. Взлетим-ка прямо вверх — к самому карнизу.

Вот он — карниз! Осторожно. Покрепче держитесь за выступы стены.

Вот и окна. Теперь они совсем близко от нас. Мы можем заглянуть в любое из них. За стеклами виднеются красивые, недавно выклеенные обои. Небось рады хозяева своим новым обоям.

А вот и лампа под потолком. На ней розовый абажур. Он в шелковых кисточках.

Свет лампы ложится белым кругом на стол. А по стенам ползет красноватыми отблесками: темная полоска, розовая полоска.

И только углы комнаты, куда не добежал свет, почти совсем темные. Там колеблются и живут большие, длинные тени. Одна из них похожа на кошку, другая — на ставшего на задние лапы волка.

А вот еще одно окно. Зеленое.

Остановимся, поглядим в комнату. Зажжем наш потайной фонарь. Войдем в дом неслышно, через стекло окошка. Подслушаем, о чем говорят люди и о чем они думают. Посмотрим, как они живут.

Нехорошо подслушивать и подсматривать.

Но что ж поделать!

Книжка — ваша. А грех — пополам.

Глава первая

— Пап, а пап, шкаф — мужчина или женщина? — раздумчиво и тихо спрашивает мальчик.

— А? Чего?.. Мужчина. Раз «он» — значит мужчина, — отвечает папа, который сидит в углу, у письменного стола, над раскрытым учебником.

На столе лампа с зеленым абажуром. Папины пальцы запущены в густые русые волосы, и от этого волосы стоят во все стороны торчком. Глаза у папы воспаленные. Рот приоткрыт.

— Пап, нет, на самом деле?.. А почему у него там, где ножки, как будто бы туфельки? Маленькие. Не мужчинские… Как у тетеньки, а не у дяденьки.

— Ага, — не отрываясь от учебника, коротко и громко говорит папа. — Как у тетки? Пусть будет по-твоему. Шкаф — тетка. Он тетка. Он носит юбку с оборкой. Ну?.. Успокоился?! Доволен?!

Молчание. Раздумье.

— Па-апа! — раздался минут через десять тихий и сонный голос из темного угла. — А стул — он кто? А стол? А скамейка? А полка? А табуретка?

— Ты что?! — уронив руки на раскрытый учебник, спрашивает папа. — Зарезать ты, что ли, меня решил? — и папа в отчаянии протягивает руки с растопыренными пальцами к стене, оклеенной голубыми обоями.