Серебряное слово. Тарасик - Георгиевская Сусанна Михайловна - Страница 34

Систиг-хем дремлет. Над ним медленно отгорает закат.

Мэдэчи, директор леспромхоза, задумчиво покуривает трубку. На нем московская темно-зеленая щегольская фетровая шляпа. На руках у него двухгодовалый сынишка — мальчик с черными мягонькими кудрями. Мэдэчи перебирает большой, красивой, свободной от трубки рукой курчавые волосики парнишки. Рука безостановочно делает свое дело — нежно и монотонно. Мальчик пускает пузыри.

— А под экспедиция я вам, пожалуй, освобожу тот дом. Что скажете, тарга?.. («Тарга» по-тувински значит «начальник».)

Инженера Мэдэчи называет «тарга» и почтительно заглядывает ему в глаза, а в Лерину сторону даже не глядит. Он не смотрит в ее сторону с самого утра, с тех пор как они прибыли в Систиг-хем.

— Товарищ Мэдэчи! — с отчаянной решимостью вдруг говорит Лера, выступая вперед из тени, отброшенной полотняным боком палатки. — Товарищ Мэдэчи! Скажите, пожалуйста, когда вы сможете отправить меня до Сейбы? Когда идет ближайший плот? У нас в Кызыле совещание библиотекарей. Мне дорог каждый час.

Он слушает, не глядя на нее, улыбаясь земле, насмешливо и таинственно.

И вдруг, вскинув раскосые глаза, говорит:

— К концу вэка, должно быть, отправлю, товарищ Соколова.

Люди, сидящие рядом с ним, хохочут. Злорадно смеется инженер. Посмеивается горбатый продавец из магазина, весело заливается демобилизованный солдат.

Она стоит перед ними в измятом розовом Капином платье. Лицо у нее усталое. Руки исцарапаны, искусаны комарами, ноги в кровоподтеках и ссадинах…

Медэчи насмешливо оглядывает ее с головы до ног.

Их глаза на минуту встречаются, и он невольно опускает свои, не выдержав ее прямого, удивленного, пристального взгляда. Но это всего на мгновение.

— Что-то прохладно стало, — вздыхая, говорит инженер.

— Да нет же! — улыбаясь, отвечает Мэдэчи. — Это вы просто уж очень долго искали наш Систиг-хем, тарга. Вы, верно, иззябли за ночь… Или, может быть, вам обоим тепло было?..

— Мне надо ехать!.. У меня дело, — тонким, дрожащим от оскорбления голосом перебивает его Лера, — понимаете: дело! Командировка! Мне нужно в Сейбу, потом побыстрее в Кызыл…

— Езжайте! — И его рот чуть вздрагивает, тронутый улыбкой. — Я вас не дэржу. Езжайте. Пожалуйста.

— Хорошо, — отвечает она. — Я уеду. Уйду. Для вас, видно, дешево стоит жизнь человеческая. Дешево? Да? Хорошо. Я уйду. Сегодня же. Пойду обходом. И будь что будет.

Он снова вскидывает на нее глаза. Они умные. Там, в их глубине, дрожит холодная воля, насмешка. Да, именно так.

Она угадывает это, она читает это в светлых, сощуренных, на четверть секунды поднявшихся на нее глазах.

Первым сдается демобилизованный солдат. Он говорит:

— Чего же так, на самом-то деле? Дивчина по делу прибыла, надо отправить, стало быть. Завтра, часов этак в шесть утра, как раз плоты отходят. На одном Биче-ол лоцманом. Свояк он мне, хороший паренек, старательный. Правда, что в первый раз за лоцмана: силы свои спытать хочет, да авось ничего. Комсомолец, однако….. Может, с ним и отправить товарища?

— Нэт, — отвечает сурово Мэдэчи, — пусть сыдыт. Случится что, мне потом отвэчать! Ведь так? Мне недорого дался жизнь человеческая, ведь так? Пускай с лоцман Салга едет. С самый лучший лоцман. Он здесь дней через десять — двадцать будет. С ним и поедет. Я ей все условия предоставлю. Ныкто нэ скажет: «Худой человек Мэдэчи».

— Но у меня нет этих двадцати дней, товарищ Мэдэчи. Через четыре дня — совещание библиотекарей. Я методист. Я должна быть в Кызыле. На месте. В Кызыле, понимаете?

Он молчит. Он улыбается земле. Глаза опущены. Рука любовно ласкает детскую ножку — большая, сильная, красивая. Это рука охотника. Люди рассказывают, что директор систигхемского леспромхоза убил этими вот руками сорок четыре медведя.

— На совэщании ваших библиотекарь, кажется, спрягают глагол «люблю»? — вежливо спрашивает он. — Тогда для этого, ясно дело, стоит ходыть пэшками, ехать вэрхами, лэтать самолетами! Ясное дело… Зачем утруждать систигхемский телеграф!

Лера молчит. Она смотрит на него, приоткрыв рот. Потом мгновенно и густо краснеет и раздумчиво, будто не все поняв, отходит от палатки.

— Товарищ Лэри! Товарищ Лэри! — кричит ей навстречу поджидающая ее на скамейке у здания кооперации Хургулек. — Товарищ Лэри!

И вдруг она видит Лерино залитое слезами лицо.

Хургулек робко встает со скамейки, переминается с ноги на ногу…

Сжав губы, Лера проходит мимо, сосредоточенно отбрасывая пыль носком влажной сандалии.

Перед нею лес. Там, сев на землю, одна, она обдумывает, что ей делать. Через четыре дня она должна быть в Кызыле. И будет.

Все.

Сев на траву, опершись спиной о ствол дерева, она задумчиво жует травинку.

Закат. Опрокинувшееся над Систиг-хемом небо — багровое. Оно багровое не все целиком, а клочками, прорывающимися сквозь узкие облака: облако и багровая полоска, облако и багровая полоска.

Багровые пятна местами лежат и на земле.

Лошадь, стоящая на опушке и низко наклонившая голову, тоже кажется багровой.

Все вокруг будто дремлет в этот предвечерний и тихий час — даже флаг над крышей кооперации. Только изредка он вздрагивает во сне.

Дремлет Систиг-хем — поселок лоцманов. Лоцманы отдыхают в своих домах и чумах, стоящих на краю города.

Тишь. Безлюдье.

И вдруг шаги.

По лесу, направляясь к Лере, быстрым шагом идет Александр Степанович.

Подошел и молча сел на землю рядом с нею, подняв колени и обхватив их руками.

Лицо у него рассеянно-растерянное. Раздувая ноздри, он задумчиво смотрит вверх, на макушки деревьев.

О чем он думает? О чем он может думать, сидя вот так?..

Она не знала этого, но первый раз в жизни ей почему-то пришло в голову, что у человека не бывает возраста. Сколько живет, столько вот и глядит на макушки деревьев.

…Может быть, нет на свете пайка, способного утолить и насытить душу человека? Может, и в сорок, и в пятьдесят, и в шестьдесят лет мечтается?

Мечтается и в семьдесят. И в семьдесят молод бывает человек! Он стар для своих внуков и для кондуктора трамвая, но молод для себя.

Александр Степанович смотрел на макушки деревьев, чуть-чуть колышущиеся от ветра. Ветер приподнял тяжелую кедровую шишку, та встала дыбом — вот-вот оторвется. Но ветер стих — и, словно вздохнув, шишка стала на место.

— А я у вас, кажется, свой ножичек забыл? — деловито и озабоченно спросил Александр Степанович.

Черта с два, отдаст она ему ножик! Она бросит его на дно Енисея, пусть там порастет тиной. Хорошенький, с шильцем, с двумя лезвиями…

— Ничего не знаю, — угрюмо сказала Лера.

Он глубоко вздохнул, по-видимому сердечно сожалея об утраченном ножике.

— Соколова! Соколова! Соколова! Валерия Александровна!

По тропинке от почты к полянке, где сидела Лера, бежал мальчик.

Его волосы, растрепавшиеся от бега, так и горели в ярком свете заката. Он бежал навстречу Лере, весь залитый малиновым сиянием.

(И рядом — добросовестная, аккуратная запись телеграфистки: «Не путать с первой: «люблю» — точно»).

6

В дверь тихонечко постучали: раз, два и три.

Стук был робкий.

На пороге стояли Хургулек и вчерашний демобилизованный солдат. Солдат улыбался, у Хургулек лицо было деловое, серьезное.

Оба были босы; смеющиеся молодые глаза солдата добродушно заглядывали сверху вниз в глаза удивленной Лере.

— Собирайтесь, однако… Мы переговорили с лоцманом. Скорее! Ждать не будут.

— Ой, ну, я просто не знаю… Ой, ну, какой же вы хороший человек, — захлебываясь, говорит Лера. — Ой, ну, правда… А они, как вы думаете, дождутся?

— Надо быть, дождутся. Только все-таки поспешайте.

— А ты зачем пришла, Хургулек? — торопливо собирая вещи, спрашивает Лера. — Нужно что-нибудь? Или так просто, проводить?