Пропавшие без вести (Кодекс бесчестия) - Таманцев Андрей "Виктор Левашов" - Страница 81

На наше шумное появление он никак не прореагировал. Не прореагировал и Мамаев. У меня появилось ощущение, что мы вошли в музей восковых фигур, исполненных с жутковатой натуральностью.

В доме было тепло. После многочасового дежурства в сыром тумане, пронизавшего нас до костей, оказаться в сухости и тепле было верхом блаженства. Этим и воспользовался Артист.

— Тепло-то как! Как тепло! — восхищенно проговорил он. — Я уже и забыл, что может быть так тепло!

На актерском языке, как объяснял нам Артист, это называется пристройкой. Пристроиться к партнеру, чтобы общение было естественным. Или выглядело естественным, что на сцене, да и в жизни, значит практически одно и то же.

— Здорово, Константин, — обратился он к Калмыкову так, будто видел его только вчера и в нашей сегодняшней встрече нет ничего необычного. — Доброе утро, господин Мамаев.

Мамаев не шевельнулся.

— Он не отвечает на приветствия, — бесстрастно объяснил Калмыков. — Он отвечает только на прямые вопросы.

— Это удобно, — оценил Артист. — У меня есть к нему пара вопросов. Но разговаривать на голодный желудок... Красота-то какая! — воскликнул он, окинув взглядом стол. — Господин Мамаев не будет возражать, если мы слегка обедним этот натюрморт?

— Он не будет возражать, — подтвердил Калмыков.

— Я хотел бы получить разрешение от него.

— Спроси прямо.

— Пожалуй, воздержусь. Поверю тебе. А то вдруг он не разрешит? А жрать, если сказать по правде, охота. Бананы. Это хорошо. Киви. Тоже хорошо. Ананас. Замечательно!.. А это что за фрукт? — изумился Артист и обернулся к нам. — Вы только посмотрите!

В руках у него была зеленая ребристая граната Ф-1, именуемая в народе «лимонкой».

— Что это такое, господин Мамаев?

— Граната, — последовал ровный, как бы синтезированный на компьютере, ответ.

— Вам подсунули ее вместе с киви? Что делается на наших рынках, что делается! Как здесь оказался этот симпатичный фрукт?

— «Лимонка» была у него под подушкой, — ответил Калмыков.

— Ну и нервы у человека! Спать с гранатой под подушкой! Нет, на такое я не способен. Банан я, пожалуй, съем, а этот фрукт возьму с собой. Позже его употреблю. Налетайте, джентльмены! — радушно предложил Артист и взялся за банан, как бы давая понять, что свою роль он исполнил и пора бы поработать языками и нам.

— Он отвечает на все вопросы? — спросил Боцман.

— На все, — кивнул Калмыков.

— В чем, по-вашему, смысл жизни, господин Мамаев?

— На такие вопросы он не отвечает.

— А на какие отвечает?

— На конкретные. Если ты хочешь узнать у него что-то конкретное, спрашивай.

— Как ни странно, но ничего конкретного я узнать у него не хочу, — подумав, сообщил Боцман. — А ты? — спросил он у Артиста.

— Как ни странно, но я тоже.

— А у меня есть вопрос, — вмешался Муха. — Конкретный. Господин Мамаев, вы слышите, как кричат за окном птицы?

— Слышу.

— Что это за птицы?

— Вороны.

— Что, по-вашему, кричит эта? Вот эта, эта!

— Блядь, блядь.

— А вы говорите, что у меня извращенный слух! — укорил Муха. — Нормальный у меня слух!

— И долго он будет в таком состоянии? — поинтересовался Артист.

— Уже недолго, — ответил Калмыков и посмотрел на часы.

Семь тридцать.

— Ты ждешь восьми? — спросил я.

— Да.

— Ждешь, не поступит ли отмена приказа?

— Да.

— Она не поступит.

Я ожидал вопроса «Почему?», но Калмыков молчал.

— Приказ не будет отменен, потому что его некому отменить, — объяснил я. — Сегодня утром Буров был убит в своем кабинете. Через двадцать минут после того, как сбросил на твой пейджер приказ «Приступайте».

— Приказ отдан.

— Что ты будешь делать после этого?

— Не имеет значения.

— Тебя поймают. Рано или поздно.

— Не имеет значения.

— Для кого?

— Для меня.

— А для твоей жены? Для твоего сына?

Калмыков не ответил.

— Ты считаешь, что не можешь разрушить их жизнь, — сказал я. — Ты ошибаешься. Ты ее уже разрушил.

Он посмотрел на часы и встал.

— Вам лучше уйти.

— Никуда мы не уйдем! — заявил я. Но тут же почувствовал, как какая-то сила, как течение сильной реки, оттесняет меня к выходу. И тогда я заорал, понимая, что это последняя возможность исправить огромную, чудовищную жизненную несправедливость, которая совершалась на наших глазах:

— Ты уже разрушил их жизнь! Ты уже разрушил ее! Два часа назад Юрий Сомов умер в реанимации!

Словно бы остановилась река.

— Это правда? — спросил Калмыков.

— Правда.

Он вернулся на свое место у стены, сел, но обнял руками не колени, а голову.

— У них больше никого нет. У них есть только ты, — сказал я, хотя говорить этого, возможно, было не нужно.

Восемь десять.

Мамаев жил уже лишние десять минут.

— Приехали, — сказал Муха.

Калмыков спросил:

— Они?

—Да, — сказал я. — Они.

Он встал и так и стоял с безвольно опущенными руками, с выражением растерянности на лице. Он стоял и смотрел, как вошли Тюрин и Док и расступились, пропуская Галину и Игната. Он стоял и смотрел на Галину и сына.

Она подошла к нему и положила руку на его плечо.

— Мы все знаем, Костя, — негромко сказала она. — Доктор нам все рассказал. Он рассказал нам все. Не нужно его убивать. Бог ему судья, Костя. Бог всем им судья. Ты вернулся. Не уходи от нас снова.

Игнат стоял у порога, и руки его были так же безвольно опущены, как у отца.

— Это твой отец, Игнат, — сказала Галина.

— Я знаю, — ответил он. — Я знаю! Я это знал еще там, в Сокольниках! Я кричал тебе! Я тебе кричал! Ты слышал?

— Да, — сказал Калмыков. — Я слышал.

— Спасибо вам, ребята, — проговорила Галина. — А теперь мы пойдем.

— Я отвезу вас, — предложил Док.

— У меня есть машина, — отказался Калмыков. — Там, в поселке.

— А что будет с этим? — спросил Артист, кивнув на Мамаева, сидящего в кресле с тем же торжественно-отрешенным видом.

— Ничего. Отойдет.

— И все забудет?

— Нет.

Мы стояли у просторного, во всю стену окна и смотрели, как по туманной дороге, подсвеченной снизу осенней листвой, идут, уходят, скрываются в тумане трое.