Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака - Лифтон Бетти Джин - Страница 28

«Возможно, История — Правительница Наций, но она нечестный учитель и скверный воспитатель и только притворяется упорядоченной и прогрессивной, — начал он одну статью. — Необходимо править Историей, а не позволять ей править нами, иначе и дальше все будет продолжаться по-старому — войны и насилие. Меч, отравляющие газы и… — только дьяволу известно, что еще они наизобретают. Ведь нет никакой хитрости в том, как пустить кровь. Пробейте дырочку, и она потечет сама. Любой бумагомарака может нацедить целый тазик. И писать статьи недостаточно, необходимо пахать, строить, сажать леса. Необходимо, дорогие мои, кормить сирот, дать им образование; необходимо… нужно ли мне продолжать?»

Но конечно, он продолжал, потому что все еще не дошел до самого главного: чего бы там ни хотели польские граждане морской порт или другие границы, — они должны научиться улаживать споры законными средствами. «Мы отвечаем перед детьми за войны, которые были и которые будут, и за то, что десятки тысяч их погибли в эту войну. И потому пока не время праздновать торжество Весны. Это все еще День поминовения усопших — День замученного ребенка».

«Помните, — предостерегал он их, — Польша строится не на двадцать лет».

Объявив в марте 1919 года всеобщую воинскую повинность, маршал Пилсудский всерьез занялся созданием вооруженных сил. Убежденный, что Польша, зажатая между Россией и Германией, должна быть сильной, он стремился создать федеральную Польско-Литовскую республику в союзе с Украиной и другими малыми нациями. Этот план оказался под угрозой, когда Советы воспользовались неразберихой в Европе для того, чтобы присоединить новые территории к своей коммунистической империи. В апреле Пилсудский отправил войска отобрать у Советов Вильну, свой любимый родной город, древнюю столицу Литвы. Почти не встречая сопротивления, польская армия продолжала движение на восток, взяв в течение лета 1919 года Минск и другие большие города, разжигая то, что получило затем название польско-советской войны.

К концу года Корчак в чине майора был призван в новую польскую армию. Вновь начались прощания, но на этот раз ему хотя бы не пришлось ехать дальше госпиталя для инфекционных больных в Лодзи, промышленном городе к юго-западу от Варшавы. А вскоре его перевели в такой же госпиталь в Варшаве.

Всякий раз, покидая госпиталь, чтобы вернуться к себе или навестить мать и своих сирот, Корчак тщательно мылся и переодевался. Но как-то под вечер, уступив настояниям РОДНЫХ больного лейтенанта, утверждавших, что их необоснованно подвергли карантину вместе с ним, он подписал освобождавший их документ, а сам не принял необходимые меры предосторожности.

Через пару дней, когда Корчак проснулся, у него двоилось в глазах. Он взглянул на стол и увидел два стола, две лампы, два стула. Он был мокрым от испарины. Его тело горело в лихорадке. Голова разламывалась. Он хорошо знал эти симптомы. Тиф. Родные лейтенанта, видимо, все-таки были носителями инфекции. Мать Корчака настояла, чтобы его перевезли к ней и она бы могла за ним ухаживать. Долгие дни он пролежал в бреду, не зная, что его мать заразилась от него. Она умерла прежде, чем он пришел в себя. Последние ее слова были просьбой, чтобы ее гроб вынесли через черный ход, не побеспокоив сына.

Узнав о смерти матери, Корчак чуть с ума не сошел от горя. Он чувствовал, что убил ее. Не преднамеренно, по небрежности. Его отец был прав: он «дурак и недотепа». Только на этот раз невинной жертвой стала его мать. Хэвлок Эллис, чья мать умерла от скарлатины при сходных обстоятельствах, нашел утешение в мысли: «Она не пожелала бы себе более счастливого конца — «на посту», как она и хотела, выхаживая своего ребенка». Но хотя о матери Корчака можно было сказать то же самое, он был на грани самоубийства, он вновь взвешивал этот исход.

«Когда моя сестра вернулась из Парижа, я предложил ей совершить самоубийство вместе, — напишет он позднее. — Я не находил себе места ни в мире, ни в жизни».

Его сестра, видимо, не очень приветствовала эту идею. «План не материализовался из-за разницы во мнениях», — саркастически объяснил Корчак. Но он на всю жизнь завел привычку хранить в глубине ящика письменного стола запас каломели и таблеток морфия, вынимая их, только когда посещал могилу матери в дальнем конце еврейского кладбища, отведенном для жертв тифа. Возможно, что во время одного из ранних таких посещений он проглотил какую-то дозу. «Нет ничего более омерзительного, чем неудавшаяся попытка самоубийства, — писал он. — Такого рода план следует разрабатывать со всем тщанием, чтобы обеспечить стопроцентный успех». И с мрачным юмором, в котором есть оттенок достоверности, он заканчивает: «Испробовав однажды восторги и радости совершения самоубийства, человек доживает до преклонных лет, не испытывая соблазна вкусить их еще раз». Пока он бредил в тифозной горячке, его посетило «видение». Он выступает с речью о войне и голоде, о сиротах и нищете где-то в Америке, а переводчик торопливо переводит его польский на английский. Неожиданно голос отказывает ему. Наступает тишина. В глубине зала раздается крик. К нему по проходу бежит Регина, сирота, вышедшая замуж и уехавшая в Америку. Она останавливается перед сценой и бросает на нее свои часы с возгласом: «Для вас — все!» И на сцену посыпался дождь банкнот, золота и серебра. Слушатели бросают кольца, браслеты, ожерелья. Мальчики из Дома сирот выбегают на сцену и принимаются запихивать все в чехлы от матрасов. Глубоко растроганные слушатели кричат, аплодируют, плачут.

И на пороге смерти Корчак был исполнен намерения обеспечить своих сирот «неограниченным материальным богатством». И даже тогда он понимал, что у него нет права на самоубийство, пока есть дети, нуждающиеся в нем.

«Если я откладывал и откладывал исполнение моего в остальном до конца продуманного плана, — напишет он, — то потому лишь, что всегда в самую последнюю минуту какая-нибудь новая мечта овладевала мной и не покидала, пока я не разрабатывал ее во всех частностях. Иногда они становились темами для рассказов. Я объединил их под общим заглавием «Странные происшествия».

Эти «мечты», которые занимали мысли Корчака в тяжелые минуты перед тем, как он засыпал, были как бы рассказами в процессе сочинения. Когда он ощущал себя слабым, они вливали в него силы. В одном он нашел магические слова — Владыка Света. Но принятие на себя подобной власти могло быть формой хубрис, губительной гордыни, и засыпал он в муках: «Почему я? Есть другие, моложе, умудреннее, более подходящие для этой миссии. Позволь мне остаться с детьми. Я не социолог, я все испорчу, опозорю — и дерзание, и себя».

Когда мечты не приносили облегчения, он обращался к Богу — Он никогда не был правоверным евреем, соблюдающим обряды, но всегда оставался верующим. Бог, в которого верил Корчак, подобно Богу Спинозы, был вольным духом, мистической силой, пронизывающей Вселенную. «Меня не удивляет, что у Бога нет ни начала, ни конца, ибо я вижу Его, как нескончаемую Гармонию, — однажды написал он. — Звезды, сама Вселенная, а не священнослужитель, говорят мне о существовании Творца. У меня своя вера. Есть Бог. Человеческому уму не дано постигнуть Его сущности. Веди себя достойно и твори добро. Молись, но не для того, чтобы просить у Бога, а чтобы всегда помнить о Нем, ибо его должно видеть повсюду и во всем».

Теперь в своем горе Корчак почувствовал, что этот Бог, которому он доверял, покинул его. Не в силах понять, в чем заключался смысл смерти матери и почему умереть пришлось ей, а не ему, он составил сборник молитв «Наедине с Богом: молитвы для тех, кто не молится», в которых излил свою скорбь и ощущение покинутости. Как указал Мартин Бубер, люди, которые говорят с Богом столь доверительно, очень близки Ему.

Всего сборник включает восемнадцать молитв, и многие написаны для других, нуждающихся в утешении. Юная мать просит Бога не отнимать у нее младенца, которого он ей ниспослал; мальчишка заключает с Богом сделку: «Я буду молиться, если ты сделаешь так, чтобы отец купил мне велосипед»; старик смирился с переходом к новым тайнам; художник предполагает, что Бог был пьян, когда Он его сотворил (на трезвую голову художника не создашь); педагог ничего не просит для себя, только о руководстве и благословении Бога для своих детей. Хотя каждая молитва дана в манере выражаться, свойственной тем, кто ее произносит, в них можно различить и собственный голос Януша Корчака. В посвящении книги через автора говорит юный Генрик Гольдшмидт. «Моим любимым маме и папе. Мы расстались ненадолго, чтобы встретиться опять… Из камней ваших мук и боли и таких же камней наших предков я хочу воздвигнуть высокую башню, чтобы она послужила защитой другим. Благодарю вас за то, что научили меня слышать шепоты мертвых и живых. Благодарю вас за то, что помогли мне познать тайну жизни в прекрасный час смерти».