Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Посвящается вам

Окуджава Булат Шалвович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Посвящается вам - Окуджава Булат Шалвович - Страница 3

Изменить размер шрифта:

«В день рождения подарок преподнес я сам себе…»

* * *

В день рождения подарок преподнес я сам себе.

Сын потом возьмет, озвучит и сыграет на трубе.

Сочинилось как-то так, само собою

что-то среднее меж песней и судьбою.

Я сижу перед камином, нарисованным в углу,

старый пудель растянулся под ногами на полу.

Пусть труба, сынок, мелодию сыграет…

Что из сердца вышло — быстро не сгорает.

Мы плывем ночной Москвою между небом и землей.

Кто-то балуется рядом черным пеплом и золой.

Лишь бы только в суете не доигрался…

Или зря нам этот век, сынок, достался?

Что ж, играй, мой сын кудрявый, ту мелодию в ночи,

пусть ее подхватят следом и другие трубачи.

Нам не стоит этой темени бояться,

но счастливыми не будем притворяться.

«У Спаса на кружке забыто наше детство…»

* * *

У Спаса на кружке забыто наше детство.

Что видится теперь в раскрытое окно?

Все меньше мест в Москве, где можно нам погреться,

все больше мест в Москве, где пусто и темно.

Мечтали зло унять и новый мир построить,

построить новый мир, иную жизнь начать.

Все меньше мест в Москве, где есть о чем поспорить,

все больше мест в Москве, где есть о чем молчать.

Куда-то все спешит надменная столица,

с которою давно мы перешли на «вы»…

Все меньше мест в Москве, где помнят наши лица,

все больше мест в Москве, где и без нас правы.

«Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем…»

* * *

Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем,

у каждой эпохи свои подрастают леса…

А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем

поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.

Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью.

Машины нас ждут, и ракеты уносят нас вдаль…

А все-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков,

хотя б одного, и не будет отныне… А жаль.

Я кланяюсь низко познания морю безбрежному,

разумный свой век, многоопытный век свой любя…

А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему

и мы до сих пор все холопами числим себя.

Победы свои мы ковали не зря и вынашивали,

мы все обрели: и надежную пристань, и свет…

А все-таки жаль — иногда над победами нашими

встают пьедесталы, которые выше побед.

Москва, ты не веришь слезам — это время проверило.

Железное мужество, сила и стойкость во всем…

Но если бы ты в наши слезы однажды поверила,

ни нам, ни тебе не пришлось бы грустить о былом.

Былое нельзя воротить… Выхожу я на улицу.

И вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот

извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается…

Ах, нынче, наверное, что-нибудь произойдет.

1964

Краткая автобиография

Не укрыть, не утаить, а напротив, пусть несмело,

тайну сердца, тайну жизни вам доверить я хотел,

откровенный свой рассказ прерывая то и дело,

ночь пока не отгорела, дождь пока не отшумел.

Но за этот подвиг мой без притворства и коварства

и за это вдохновенье без расчета и вранья

слишком горькая на вкус, как напрасное лекарство,

эта поздняя надежда отказалась от меня.

И осталось, как всегда, непрочитанное что-то

в белой книге ожиданий, в черной книге праздных дел…

Тонких листьев октября позолота. Жить охота,

жизнь пока не облетела, свет пока не отгорел.

Мой отец

Он был худощав и насвистывал старый, давно позабытый мотив,

и к жесткому чубчику ежеминутно его пятерня прикасалась.

Он так и запомнился мне на прощанье, к порогу лицо обратив,

а жизнь быстротечна, да вот бесконечной ему почему-то казалась.

Его расстреляли на майском рассвете, и вот он уже далеко.

Все те же леса, водопады, дороги и запах акации острый.

А кто-то ж кричал «Не убий!» одинокий… И в это поверить легко,

но бредили кровью и местью святою все прочие братья и сестры.

И время отца моего молодого печальный развеяло прах,

и нету надгробья, и памяти негде над прахом склониться рыдая.

А те, что виновны в убийстве, и сами давно уже все в небесах.

И там, в вышине, их безвестная стая кружится, редея и тая.

В учебниках школьных покуда безмолвны и пуля, и пламя, и плеть,

но чье-то перо уже пишет и пишет о том, что пока безымянно.

И нам остается, пока суд да дело, не грезить, а плакать и петь.

И слезы мои солоны и горючи. И голос прекрасен… Как странно!

1987

«Убили моего отца…»

* * *

Убили моего отца

ни за понюшку табака.

Всего лишь капелька свинца —

зато как рана глубока!

Он не успел, не закричал,

лишь выстрел треснул в тишине.

Давно тот выстрел отзвучал,

но рана та еще во мне.

Как эстафету прежних дней

сквозь эти дни ее несу.

Наверно, и подохну с ней,

как с трехлинейкой на весу.

А тот, что выстрелил в него,

готовый заново пальнуть,

он из подвала своего

домой поехал отдохнуть.

И он вошел к себе домой

пить водку и ласкать детей,

он — соотечественник мой

и брат по племени людей.

И уж который год подряд,

презревши боль былых утрат,

друг друга братьями зовем

и с ним в обнимку мы живем.