Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944 - Ганфштенгль Эрнст - Страница 19

Экарт особо не церемонился, высказывая, что у него на душе. Как-то наша группа шла через Макс-Иозеф-плац после обеда, направляясь в квартиру Гитлера, мы на несколько шагов вырвались вперед. «Говорю вам, я сыт по горло этим игрушечным солдатиком Гитлером, – ворчал он. – Господи, евреи вели себя весьма плохо в Берлине, а большевики даже намного хуже, но нельзя же строить политическую партию на основе одних предубеждений! Я писатель и поэт, и я слишком стар, чтобы с ним идти дальше вообще». Гитлер был лишь немного позади нас и, должно быть, уловил смысл слов, но не сделал ни знака, ни комментария.

Еще больше меня тревожили антиклерикальные диатрибы (резкие обличительные речи) Розенберга, особенно в католической Баварии. Мне представлялось равноценным самоубийству идти таким путем, оскорблять такое значительное большинство населения. Как-то я отвел Гитлера в сторону и попытался открыть ему глаза на опасность, объясняя все это своими словами. Я где-то наткнулся на некоторые цифры и рассказал ему, что более 50 процентов кавалеров Железного креста – католики, хотя от всего населения они составляют лишь одну треть. «Эти люди – хорошие солдаты и хорошие патриоты, – настаивал я. – Это как раз те сторонники, которые нужны нам на нашей стороне». Также я случайно встретил одного бенедиктинского аббата по имени Альбан Шахлейтер. Я сидел радом с ним в трамвае и угодил кончиком зонта в его ногу в сандалии. Он не таил на меня обиды и, как я выяснил, оказался членом байрейтского кружка. Его изгнали из Чехословакии, и, хотя он и испытывал некоторую симпатию к общей политической линии Гитлера, осуждал партийный антиклерикализм. Я вновь встретился с ним в доме своей сестры Эрны, и мы там устроили совместный обед с Гитлером. Они хорошо сошлись друг с другом, и Гитлер слушал, кивал и, похоже, был под впечатлением аргументов аббата. Я был в восторге, пребывая в убеждении, что раздобыл источник полезного влияния, но этот контакт длился недолго. В некотором смысле, я сам был причиной разрыва, который стал побочным результатом убийства Лео Шлагетера.

26 мая в Дюссельдорфе французы казнили Шлагетера за саботаж. Впоследствии нацисты причислили его к своим и сделали его одной из главных личностей в своем пантеоне, но я сильно сомневаюсь в том, что он вообще был членом партии. Новость застала меня в Уффинге на озере Штафель, где я только что приобрел дом, поскольку оказалось, что в Мюнхене невозможно подыскать что-то сравнимое в качестве замены для нашей маленькой трехкомнатной квартиры. Газеты были полны сообщений о деле Шлагетера, и различные патриотические организации планировали устроить массовую демонстрацию в его память на Кенигсплац в Мюнхене 1 июня, которое, как я припоминаю, выпадало на понедельник. Родители Шлагетера были набожными католиками, и мне представлялось важным, чтобы Гитлер принял участие в этом митинге, и я надеялся, что этому событию можно будет придать как торжественный религиозный оттенок, так и патриотический. Я успел к поезду на Берхтесгаден, но застал Гитлера в плохом настроении. Нет, у него так много дел, а там все равно будет много выступающих, так что он не хочет тратить свое время. Он немного оживился, когда я предположил, что имеет смысл провезти гроб по всей Германии, имитируя проведение похорон президента Линкольна, которые моя мать видела и так часто мне описывала. Это дело оказалось непрактичным, но я также вооружился трудами Карлайля и обратил внимание Гитлера на цитату о том, что «всякая нация, которая не чтит память своих погибших, не может сама называться нацией». Это ему очень понравилось, и мы сели и стали набрасывать вчерне речь с этой центральной идеей.

К этому времени стемнело, и я решил остаться на ночь в пансионате, который Гитлер часто посещал, бывая в Берхтесгадене. Там было полно народу, и я оказался в двухместном номере с Дитрихом Экартом, который находился в состоянии глубочайшего разочарования и явно угнетал мой дух. Пансионатом «Мориц», как он тогда назывался, владел бывший жокей по имени Бюхнер. Жена его Элизабет была вроде могучей Брунгильды с блестящими золотыми зубами, и Гитлер воспылал к ней одной из своих бесплодных, напыщенных страстей. Он часто играл ради нее роль романтического революционера, топая ногами повсюду и щелкая хлыстом из шкуры носорога, который она ему подарила. Перед тем как пойти спать, Экарт часами отводил душу рассказами о Гитлере. «Знаете, Ганфштенгль, – как сейчас помню, говаривал он, – что-то вышло совсем не так с Адольфом. В этом человеке развивается неизлечимая мания величия. На прошлой неделе он тут ходил взад-вперед по внутреннему двору с этим своим проклятым хлыстом и орал: «Я должен войти в Берлин, как Христос в храм иерусалимский, и отхлестать ростовщиков!» Говорю вам, если он не избавится от этого мессианского комплекса, он нас всех погубит».

У меня появилась еще идея устроить так, чтобы Шахлейтер благословил штандарты формирований CA, участвовавших в этой шлагетеровской демонстрации, и я был очень доволен, когда уговорил Гитлера согласиться на это. После речей – а Гитлер выступал последним и произнес одну из своих лучших речей – отряды прошли строем к церкви Святого Бонифация, что позади Кенигсплац, где лежат останки Людвига I Баварского, и знамена были окроплены святой водой, после чего Шахлейтер прочел весьма зажигательную проповедь об «этом великом движении свободы» и тому подобное. Ну и что случилось спустя пару дней? Розенберг в «Беобахтер» выступил с еще одним из своих действительно отвратительных антиклерикальных лидеров с идиотскими оскорблениями в отношении Христа и насмешками в адрес католиков. Это в самом деле было слишком. Бедный Шахлейтер был не только взбешен, но и был вынужден через короткое время оставить приход в церкви Святого Бонифация из-за разбушевавшейся бури. Я выговорил Гитлеру, что Розенберг все портит, но, как обычно, он искал отговорки, заявил, что поговорит с Розенбергом, и дело так и кончилось ничем.

Все, что осталось на мою долю в этом деле, – песня о Шлагетере, которую я сочинил в тот период и которая стала неотъемлемой частью репертуара нацистского духового оркестра. Сам писать музыку я не мог, но я выстукивал мелодию, а старый имперский капельмейстер сделал для меня оркестровку. Дело Шлагетера в самом деле довело общую атмосферу до кризисного состояния, и, несмотря на свое разочарование, я был намерен держаться как можно поближе к Гитлеру, надеясь, что представятся более благоприятные возможности для оказания сдерживающего влияния.

Я был очень занят приведением в порядок своего дома в Уффинге и договорился, чтобы вокруг него возвели высокую каменную стену, имея в виду неясную идею на тот счет, что, если нам придется столкнуться с чрезвычайным положением, она обеспечит нам надежное убежище. Однажды сюда приехал Гитлер и остался на обед, а потом мы поехали вместе в Мурнау, где он должен был выступить на митинге. Не могу точно припомнить почему, но немало людей приехали из Мюнхена, чтобы послушать его, а мы по окончании направились домой к жившему неподалеку Готфриду Федеру. Он был одним из основателей партии и являлся ее финансовым экспертом, но при этом был неисправимым оригиналом. Не хочу занудствовать на эту тему, но он был настолько смуглым, что в партии за ним закрепилось прозвище «нубийский банщик». Он отнюдь не был необразованным человеком и приходился шурином историку Карлу Александру фон Мюллеру. У него была привлекательная супруга с очень приятным сопрано, и после ужина и кофе я сел и сыграл для нее на пианино. Был прекрасный августовский вечер. Двери были открыты, светила луна, и Гитлер расслабился и получал наслаждение от происходящего.

Как раз когда мы радовались, что сумели гуманизировать его, один из гостей настоял на том, чтоб начать высокопарную философскую дискуссию. Это была Матильда фон Хемниц, которой впоследствии будет суждено стать второй фрау Людендорф. Это была женщина впечатляющей внешности с богатыми пропорциями, которая, я полагаю, уже что-то вносила в зарождающиеся идеи основания какой-то новой нордической религии, и эта религия потом будет отнимать у нее большую часть ее времени. Она бубнила о вселенной и нордической крови, и это привело Гитлера в заметное раздражение. «Что касается меня, то для меня вселенная имеет только астрономический смысл», – попытался он оборвать ее. Но это попахивало для нее чересчур большим материализмом. Она продолжала разглагольствовать о необходимости создания новой философии для этого века, пока Гитлер не вмешался и не заявил: «Искать новую философию – не мое дело. Мои проблемы – чисто практические и политические. Может быть, в будущем какому-нибудь философу удастся свести то, что мы сделали, в какую-нибудь четкую новую систему».