Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944 - Ганфштенгль Эрнст - Страница 12

Похоже, Гитлер считал, что я придам налет респектабельности его нищенским экспедициям, и мы несколько раз устраивали поездки по Мюнхену и его окрестностям, посещая известных людей. Одна из них, как припоминаю, была в городок Бернрид на берегу озера Штарнберг, чтобы встретиться с отставным генеральным консулом, имевшим личное состояние, которого звали Шаррер, а женат он был на члене семьи Буш из Сент-Луи. У этих нуворишей было колоссальное имение с павлинами, борзыми собаками и ручными лебедями, но нам не удалось ничего добиться от них, по крайней мере в тот раз. Когда ситуация еще более ухудшилась, Гитлер решился попытать счастья в Берлине. Там был бизнесмен по имени Эмиль Гансер, из фирмы «Сименс унд Гальске». Он часто бывал в Мюнхене и являлся поклонником Гитлера и, я думаю, другом Дитриха Экарта. У него была внушительная фигура, несмотря на резкий швабский диалект; он носил стоячие воротники и накрахмаленные рубашки, был всегда одет в черный пиджак и полосатые брюки и считался вполне образованным человеком. Он пообещал постараться заинтересовать своих знакомых в Берлине, и Гитлер решил удостовериться, даст ли результаты личный контакт.

К моему немалому удивлению, он попросил меня сопровождать его, и мы выехали в один из дней, должно быть, в начале апреля с Эмилем Морицем за рулем полуразвалившейся «сельвы». Нам составил компанию Фриц Лаубек, молодой человек примерно восемнадцати лет. В то время у Гитлера была идея сделать его своим секретарем. Мы поехали по дороге на Лейпциг, которая шла через Саксонию, где власть в то время находилась практически в руках коммунистов. Гитлер серьезно рисковал, выбрав для поездки эту дорогу, потому что там существовал приказ арестовать его как националистического агитатора, и даже была назначена цена за его голову. За несколько месяцев до этого там арестовали Эрхардта, главу организации «Консул», находившегося на озере Тегерн, чтобы встретиться со своим бывшим соратником по капповскому путчу – генералом Лютвицем, и который также вступал в контакты с Гитлером по поводу проведения кампании против французов в Рурской области.

Мы как раз подъезжали к Делицшу, пройдя крутой поворот, когда заметили, что дорога блокирована отрядом коммунистической милиции. Не думаю, что кто-либо из нас произнес хотя бы слово – времени на это не было. Я увидел, как Гитлер напрягся, а когда мы остановились, в руке он сильно сжал ручку своего тяжелого хлыста. Я почувствовал в себе внезапное вдохновение. «Оставьте это на меня», – пробормотал я, когда милиция подошла и потребовала предъявить документы. Я вышел из машины и подал внушительный швейцарский паспорт, по которому возвращался из Соединенных Штатов. «Я – господин Ганфштенгль, – заявил я с невозможным немецко-американским акцентом, который только мог изобразить. – Я – производитель бумаги и печатник и еду на Лейпцигскую ярмарку. Это – мой лакей, – указывая на Гитлера. – Мой шофер, а другой господин – сын одного немецкого коллеги по бизнесу». И это сработало. Мои документы были на английском, и проверяющие даже не взглянули на них, а также на паспорта остальных, лишь сделали знак продолжать движение. Я вскочил в машину, и мы быстро поехали.

Гитлер пробормотал слова благодарности: «О, Ганфштенгль, вы действительно все проделали отлично. Иначе не сносить мне головы. Вы спасли мне жизнь». Не знаю, насколько это соответствовало истине. Ему бы наверняка грозил суровый тюремный приговор, и, окажись он в камере, события 1923 года, которые увенчались путчем неподалеку от Фельдхернхалле, могли бы развиваться совсем по-другому. Он бы никогда не обрел столь дурную славу, на которой было основано его будущее восхождение к власти. Но он навсегда запомнил этот инцидент. В последующие годы, куда бы мы ни направлялись, через несколько километров он поворачивался ко мне и произносил: «А помните, Ганфштенгль? Да, вы вытащили меня из рискованной ситуации». И даже при этом, я думаю, он все же был обижен, что я назвал его своим лакеем, даже ради спасения, и когда в последующих нацистских биографиях была дана искаженная интерпретация этого случая, мое имя там никогда не упоминалось.

Мы доехали до Берлина и через Бранденбургские ворота проехали мимо отеля «Адлон». И я вдруг подумал: о боже, что будет, если мои друзья увидят меня в этой компании, особенно Коммер или Палленберг. Я все еще держал в секрете свою поддержку нацистам и не мог себе позволить какой-либо шум по этому поводу. Я сказал, что проведу ночь в одном евангелистском приюте позади Национального театра на Унтер-ден-Линден, поэтому меня высадили после того, как мы договорились встретиться на следующий день. Я не имел ни малейшего представления, где остановился Гитлер, и не думал, что он вообще говорил об этом Морицу вплоть до последнего момента. Это было естественно для выполнения мер личной безопасности, которых он придерживался всю жизнь. Лишь потом я узнал, что постой для него организовал Онезорге, крупный почтовый чиновник, которого он знал и позже назначил министром почт в нацистском правительстве.

Гансер жил где-то в пригороде Штеглица, и нам было довольно трудно отыскать его дом. Он появился и сам открыл дверь. К своему удивлению, я обнаружил, что за положительной, степенной внешностью скрывается какой-то сумасшедший изобретатель. Повсюду были трубы, реторты, прессы, а ванная комната походила на сцену из «Фауста». Видимо, он готовил какую-то новую модель бомбы. Величиной не больше теннисного мяча, которая могла бы взорвать дом. У него был притягательный и, вообще-то, безобидный характер, а также он испытывал ко мне большую симпатию. Позднее я выяснил, что он всегда говорил Гитлеру, какое хорошее влияние я оказываю. На какое-то время он исчез вместе с фюрером, а потом мы пересели в другую автомашину, которую организовал наш хозяин, хотя сам нас сопровождать не стал. Это был закрытый фургон – проявление гитлеровской мании секретности. Мы ехали через весь Берлин, и мне пришлось при таком росте скрючиться, как кузнечику. Что за польза ему была от меня, я не знаю, потому что он так и не объяснил, кого видел и чего добился. Возможно, я был нужен просто для поддержания духа.

У меня не возникло впечатления, что агитация шла успешно, и у Гитлера оставалась масса свободного времени. В воскресное утро по приезде мы договорились встретиться у Военного музея. Гитлер пообещал юному Лаубеку показать Берлин, и тут, похоже, он чувствовал себя уверенней всего. Мы собрались, но не у входа, а где-то на втором этаже, возле стеклянного шкафа, в котором находился последний мундир Фридриха Великого, который в то время был вместе с маршалом Блюхером кумиром Гитлера.

Гитлер, должно быть, посещал этот музей и раньше, потому что знал все факты из путеводителя наизусть, и это убедительное свидетельство прошлой прусской военной славы явно проливало бальзам на тоску по прошлому. Он беспрерывно, как фонтан, выдавал факты и детали об оружии, мундирах, картах и войсковом имуществе, которыми было заполнено это здание, но мне, главным образом, запомнилось его психически ненормальное восхищение этими скульптурными украшениями на карнизах и замковых камнях во дворе. Там был целый ряд голов умирающих воинов в исполнении Шлютера. «Я могу вам сказать, Ганфштенгль, если б вы видели войну из окопов столько же, сколько и я, вы бы потеряли голову от восхищения гением Шлютера. Он, безусловно, величайший художник своего времени. Даже Микеланджело не сотворил ничего лучше или более реалистически». Я не мог не оказаться под впечатлением от того, что сказал Гитлер. Во мне жило ощущение неполноценности из-за того, что не смог принять участия в войне. В нацистской партии все еще существовал сильный привкус ассоциации бывших солдат, и в этом я находил некоторое утешение.

Осмысливая этот визит сейчас, некоторые из реакций Гитлера позволяют создать интересную картину его внутреннего мира. Здесь и идеализация смерти в масках Шлютера, культ Фридриха Великого и Блюхера и то удовлетворение, которое он находил в статуях воинов выше человеческого роста – элиты, которой, как и гигантским гренадерам Фридриха Вильгельма I, было суждено пожертвовать собой на поле сражения. Двигаясь по Унтер-ден-Линден, мы прошли мимо двух памятников Рауха – Фридриху Великому на коне и Блюхеру в полный рост. Я обратил внимание, как странно то, что старый маршал не был изображен в своем привычном виде – верхом на коне во главе кавалерийской атаки. Это никак не соответствовало пехотному образу мыслей Гитлера. «Ах, Ганфштенгль, – произнес он, – да какая разница – на коне или нет? Все они выглядят одинаково и только отвлекают внимание от фигуры всадника». У Гитлера была аллергия на лошадей, и когда он пришел к власти, то распустил все кавалерийские дивизии в германской армии – о чем его генералы в русскую кампанию горько сожалели.