Гонки на выживание - Таманцев Андрей "Виктор Левашов" - Страница 56

— Да-да… — отозвался Роберт Николаевич, не притрагиваясь к дымящейся чашке.Назвался груздем — полезай в кузов… Хочешь кататься, люби и саночки возить.

— Ах, бросьте! — решительно оборвал его Клоков. — Пропади пропадом эта народная мудрость, ибо цена ей — грош!

— А какая вообще чему-нибудь цена? Клоков опять засмеялся, вырвал из блокнота листок и, быстро написав что-то на нем, протянул Стенину. На листке значилась цифра: 3000000.

— Долларов, — как бы между делом сказал Клоков. — На мелкие расходы.

— А-а… — усмехнулся Роберт Николаевич. — И, взяв из рук Клокова этот листок, зачеркнул пять нулей и показал ему. — Сребреников… — Чушь, чушь! — продолжал веселиться Клоков. — Совершеннейшая чушь! И вообще, к вашему сведению, дорогой мой, мы живем в постхристианскую эпоху. — Он снова взглянул на часы и пожал плечами.

— Мы ждем чего-то? — спросил Роберт Николаевич.

— Возможно, — неопределенно протянул вице-премьер.

И тут негромко заверещал внутренний телефон. Клоков не спеша снял трубку.

— Герман Григорьевич, возьмите, пожалуйста, шестую трубочку, — раздался по внутренней связи голос секретаря-референта Лапичева.

Клоков положил трубку и поднял другую. Несколько секунд он слушал молча, и вдруг лицо его исказилось.

— Да как?! Когда? Как это могло случиться? Боже мой! Какая страшная весть!

Хоть какие-то подробности известны? Да… да… да… Он положил трубку и несколько секунд сидел молча, уперев взгляд в бумаги и папки докладов, лежащие на столе.

Наконец Клоков поднял глаза.

— Полчаса назад на Можайском шоссе в автомобильной катастрофе погибли академик Черемисин и его дочь… Они куда-то очень спешили.

Глаза их встретились.

— Постхристианская эпоха, — очень тихо выговорил Стенин.

— Постхристианская… — подтвердил Клоков.

Как и Боцману, за свою офицерскую жизнь Пастуху не раз приходилось бывать на аэродроме в Чкаловской, и потому он отлично знал все подходы к нему, помнил расположение всех КПП, строений штаба, штурманских и технических служб, подъездных путей и стоянок самолетов у ремонтной авиабазы и на линейке вдоль взлетной полосы. Знал он и другое: большой военный аэродром, центральный узел военно-транспортной авиации, всегда, а особенно с афганских времен, охранялся по нулевому номеру строгости. Усиленные караульные наряды, двойной бетонный забор за колючей проволокой, стальные нити с сигнализацией на кронштейнах, прожектора и вышки… Внаглую попасть на поле нечего было и думать. Тут требовалось особая смекалка, на крайний случай — дикая везуха. Только рассчитывать на нее едва ли приходилось.

Весь этот день, куда бы ни заходили, они едва ли не поминутно проверялисьнет ли наружки. Однако заметить погоню или слежку не смогли.

— Что ж, — сказал Пастух, когда они присели в рощице на пригорке, откуда, с расстояния примерно километр, открывалось летное поле, — когда-то здесь нас два месяца днем и ночью и в любую погоду натаскивали брать живьем разную нечисть на борту воздушных судов. Придется на время изменить профиль.

— Все замечательно, — скептически прищурил глаз Боцман. — Все ты складно поешь, командир. Только у меня есть пара вопросов. Как нам забраться туда, за этот хилый штакетник? Это раз. Вопрос второй — с этой высотки я вижу на стоянке аж два «Руслана». Какой из них наш?

Пастух не отозвался, задумчиво почесывая слегка обросшую щеку. Оба эти вопроса мучили и его самого.

— Послушай, — сказал Боцман, — наш дядя Костя, конечно, мужик что надо, однако у меня чувство: нас в очередной раз подставили. А возможно, и его заодно с нами.

Пастух молчал. И Боцман продолжил:

— Ни пропусков, ни документов, прикрытия-обеспечения — ноль-ноль сотых… Как работать-то? Чего молчишь? Скажешь, я не прав?

Сощурив глаза, Пастух, не мигая, смотрел на два гигантских белых самолета на самой дальней стоянке у противоположного края аэродрома.

Их пузатые, почти семидесятиметровые фюзеляжи, казалось, возлежали брюхами прямо на траве.

— Видишь ли, дорогой мой лейтенант Хохлов, если бы дядя Костя мог сделать все, о чем ты абсолютно справедливо тут говоришь, он нашел бы, наверное, сотню других ребят кроме нас. Однако он почему-то их не нашел. Значит, не так все просто. Значит, не мог иначе. А нам — хотим мы того или нет — надо подтверждать класс и оправдывать репутацию. В общем, думать надо, Боцман. Смотреть и думать.

Как говорил мой ротный, «шевелить шариками».

Обшарпанная черная «Волга» Голубкова притормозила у Тушинского аэродрома.

От того некогда знаменитого московского летного поля, где столько десятилетий устраивались авиационные праздники и каждый год восемнадцатого августа все звенело и содрогалось от оркестров, игравших «Все выше и выше, и вы-ыше!..», теперь не осталось почти ничего. Чуть ли не все поле было заставлено торговыми рядами: ларьками, киосками, магазинчиками, здесь шла ныне своя жизнь, такая далекая и чуждая всему, что было прежде. Тут царило и правило, утверждая себя, сугубо земное, а небесному был презрительно оставлен лишь убогий маленький уголок, где сиротливо ютились ветхие спортивные самолетики да несколько вертолетов с эмблемами прославленного когда-то Центрального аэроклуба и армейскими звездами.

Голубкову смотреть на это было больно, но Артист и Муха, дети нового поколения, ничего странного или грустного во всем этом не видели. Им уже не дано было «почувствовать разницу», и полковник с грустью отметил это.

Их «Волга» въехала в неприметные ворота со стороны Волоколамки и подкатила к низкому дощатому строеньицу — то ли сторожке, то ли бытовке строителей. Но, завидев эту «Волгу», оттуда немедленно, как чертик из табакерки, навстречу выскочил удалой малый в цветастой рубашке и таких же ярких шортах. Вид у него был крайне легкомысленный, однако обратился он к Голубкову строго по уставу:

— Здравия желаю, товарищ полковник! Машина заправлена, к полету готова!

— Эти товарищи со мной, — коротко бросил Голубков, и они поднялись втроем на борт защитно-зеленого армейского Ми-8.

В салоне вертолета был всего один человек, и Голубков сказал ему: