Поэзия первых лет революции - Меньшутин Андрей - Страница 15

Ныне такой подход решительно пересмотрен, и за Пролеткультом, справедливо признается важное значение, которое ему принадлежало в первые годы революции. Но воссоздать общее лицо организации трудно. Слишком разные устремления нашли здесь свое отражение, и не так-то просто распутать этот узел, отделить здоровое, плодотворное от всего мертвенно-схоластического. Иногда, желая подчеркнуть именно положительные моменты, исследователи намечают примерно такое распределение ролей: главный груз ошибок и заблуждений несут на своих плечах А. Богданов, Лебедев-Полянский и другие теоретики, а поэты в значительной степени выводятся, так сказать, из зоны заражения, по крайней мере о них говорится в более розовых тонах. Например, А. Кулинич пишет: «Изучая биографии и творчество поэтов-пролеткультовцев, нетрудно заметить, что далеко не все они разделяли те ошибочные взгляды, которые насаждались теоретиками Пролеткульта, что нередко они выступали против этих ошибок»104. В другом месте сказано еще определеннее, что эти ошибки свойственны, «главным образом, руководящей верхушке, так называемым «теоретикам», публицистам... И лишь некоторые поэты оказались под серьезным влиянием такого рода ошибочных идей»105 В конечном счете, в этих замечаниях немало справедливого. Но поскольку речь идет не только о художественной практике, а также и об общей атмосфере, царившей в Пролеткульте, о его идейно-организационных основах, постольку следует признать, что автор «Очерков» невольно упростил картину, нарисовал ее не совсем точно106

Реальное положение вещей было сложнее, теоретические постулаты приобретали достаточно широкое воздействие, и поэты, писатели (как мы уже имели возможность убедиться) нередко выступали весьма энергичными защитниками основных заповедей, а не только, выражали против них свой протест. Да и самый этот протест, выливавшийся в воинственные заявления, резкие выпады и т. д., носил во многом непоследовательный, половинчатый характер.

В отношениях между поэтами и «вождями»-теоретиками, действительно, далеко не все было гладко. Одно из наиболее очевидных тому подтверждений - выход в феврале 1920 г. из Пролеткульта ряда поэтов, образовавших самостоятельную группу «Кузница»107. Повышенное внимание к вопросам художественной формы, мастерства, стремление отстоять творческую индивидуальность, право на поиск - характерные мотивы, которые сопутствовали образованию «Кузницы» и которые „в значительной мере шли вразрез с установками руководителей Пролеткульта. Трения на этой почве, приведшие в 1920 году к открытому конфликту, проявлялись и раньше. Те, кто ближе стоял к художественной практике, не могли не почувствовать искусственности навязываемых сверху схем, строгих регламентаций. «Когда явится пролетарская литература, т. е. когда она заговорит своим полным языком? Завтра. Как явится? Да очень просто: придет, даст коленом под известное место буржуазной литературе и займет ее положение. Вот к чему сводится большинство „теорий“ пророчествующих ясновидцев»108, - писал с явной издевкой В. Александровский. Но столь категорический тон, исключавший, казалось бы, малейшие компромиссы, не мешал подчас отступать на старые позиции. Ведь, расходясь к понимании того, как одна литература («пролетарская») сменит другую («буржуазную»), Александровский, в сущности, не брал под сомнение самой возможности такой «замены» - иными словами, оставался отчасти в кругу идей тех самых «пророчествующих ясновидцев», с которыми спорил, над которыми иронизировал. О том же свидетельствует и его пространное на тему, что, только уловив во всех тонкостях индустриальные ритмы, художник может быть понятен «трудящейся массе», что этот особый (непосредственно выведенный из заводской жизни) ритм позволит с необходимой точностью произвести «экзамен на пролетарского и не пролетарского писателя»109.

Вся эстетика Пролеткульта покоилась на этих основаниях. Она исходила из нехитрого, но заманчивого предположения, что писатели, вдыхавшие заводской воздух, обладают целым рядом незаменимых творческих преимуществ - именно в силу своего классового происхождения и занимаемого места в производстве. «Сам рабочий, - подробно разъяснял в одном из выступлений Лебедев-Полянский, - ...передает свои переживания непосредственно, интеллигент же, хотя он и коммунист, передает не непосредственные переживания, а наблюдения над тем, что переживает рабочий у его котла. Этот интеллигент запечатлевает переживания из вторых рук, тогда как рабочий передает эти переживания так, как они запечатлелись в его пролетарской душе»110. Во все эти доводы, аргументацию поэты могли не очень-то вникать. Но общий дух учения им крайне импонировал. Понятно, что и на наставников-критиков особенно обижаться не приходилось. Хотя порой они подвергали поэтов суровой проработке, но в целом по отношению к этим поэтам был прочно усвоен комплиментарный тон. «Что ни стихотворение, то жемчужина поэзии, что ни рассказ, то свежее, талантливое, яркое, художественное произведение»111, - рассыпался в похвалах рецензент «Грядущего» по поводу одного весьма заурядного сборника. Да тут в известном смысле и не было особого противоречия: ведь решающее значение придавали «классовым признакам», и потому стихи рабочего поэта почти автоматически получали высший балл, их художественная слабость не очень тревожила. «Смущаться нечего, если содержание в художественном отношении не вполне совершенно, - успокаивал Ф. Калинин, - лишь бы оно не загораживало дорогу классовому социалистическому творчеству»112. Столь же поощрительно звучал призыв П. Бессалько: «Выявим себя внутренне, а внешне искусство само образуется»113.

Этими своими наставлениями пролеткультовская критика приносила немалый вред, дезориентировала писателей, из которых многие не очень-то твердо владели грамотой и которым, между тем, всячески внушалось, что им следует «не учиться, а творить», почти целиком положиться на свой «классовый инстинкт». Услужливая готовность увенчать лаврами любителя-самоучку, щедрые заверения, что картины, не поднимающиеся над уровнем самодеятельности, вскоре займут почетное место в Лувре и Третьяковской галерее, - все это культивировало настроения успокоенности, самодовольства, укрепляло ту позицию мнимого, но постоянно афишируемого превосходства, над которой немного позднее иронизировал Маяковский: «...Мы, мол, единственные, мы пролетарские». Непосредственно ирония была направлена по адресу писателей, связанных уже с рапповскими кругами. Но литературная болезнь, о которой шла речь, истоками своими прямо восходит к пролеткультовской среде. Неслучайно само это звание - пролеткультовец - приобрело несколько одиозную окраску, так или иначе ассоциируется с чертами догматизма, кичливости, непримиримого сектантства.

Было, конечно, не только это. Разве участники движения не жили запросами времени, не воодушевлялись его героикой? Разве некоторые из них не пали на фронтах гражданской войны?114Хроника тех дней, как и свидетельства иного рода (воспоминания, архивные документы и т. д.) дают в этом отношении материал чрезвычайно выразительный и красочный. Характерно даже простое сообщение о проведении октябрьских торжеств: «По окончании вечера присутствующие со знаменем Пролеткульта, с пением Интернационала тронулись по Тверской, к дому Советов. Произносились речи, читались последние телеграммы о революции в Германии. Манифестанты приветствовали сообщения громким ура. Потом все направились к Пролеткульту»115 На этой волне энтузиазма и рождалась пролеткультовская поэзия, полная отзвуков той героической эпохи.

Красная, рабочая Германия

В огне восстания -

Ур-ра-а!..

Зажглись окраины

Решительным «Пора!..»