Комики мирового экрана - Коллектив авторов - Страница 23

Ю. Тынянов начинает своего «Поручика Киже» словами: «Император Павел дремал у открытого окна. В послеобеденный час, когда пища медленно борется с телом...» Сразу заметен эксцентрический акцепт. И потом следует исторический анекдот о том, как случайная описка стала человеком в чине и звании, с положением в обществе, а живого человека не стало по причине другой ошибки писаря. Анекдотический случай в пересказе писателя достигает размеров грандиозной метафоры — аллегории бюрократического механизма. Метафорический сюжет в своем движении всегда эксцентричен. Как походка Чарли. Как шаги адъютанта Каблукова, идущего на доклад к императору, — уверенные, но «с подшаркиванием». Как взгляд того же адъютанта — холодный, бесстрастный и вдруг, неожиданно, «азартный».

И вот актер на экране не просто комедиен, он метафоричен, он.— само иносказание. Его условность — высочайшей пробы, и отпускает он ее щедрой мерой каждому своему персонажу. Говорят, для таких актеров надо писать сценарии специально. В таких случаях имеют в виду специфику дарования — не просто размах его.

В 30-е годы Гарину будет особенно нелегко оставаться на экране самим собой. Юрий Олеша, писатель весьма эксцентрически й, шутил однажды, что открыл лавку метафор. Сначала ему казалось, что он быстро разбогатеет, у него был великолепный товар. Но дорогие метафоры покупатели не брали, а раскупали дешевые. Он едва сводил концы с концами. Лавку пришлось прикрыть.

МУЗЫКАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

ЭЛИКСИР БОДРОСТИ

Многие обладатели метафорических богатств едва сводили концы с концами в то время. Гарин обратился к комедии Гоголя «Женитьба». Ставил ее сам вместе с X. Лакшиной. Играл в ней Подколесина, Сегодня трудно судить об этом фильме, об этой роли — лента не сохранилась. Остались противоречивые мнения, воспоминания. По ним можно предполагать, что Гарин остался верным традициям Мейерхольда. Он стремился воссоздать на экране социально точный и в то же время непреходящий тип. И снова он выворачивал характер наизнанку, чтобы сделать его наглядным и постижимым. Характер, статичный во времени и пространстве, кипел и бурлил внутренними противоречиями. Рядом с Гариным и другими актерами в фильме живо и непосредственно играли вещи: статуэтки, музыкальные ящики, трубки, повозки. Может быть, картине стоило появиться в 20-е годы, вслед за «Шинелью» фэксов, или в 60-е — после «Женитьбы Бальзаминовая.

Зрителям запомнился еще один образ, созданный Гариным в фильме, очень скромном по своим художественным достоинствам. Это Альфред Терентьевич Тараканов из «Музыкальной истории».

История неприхотливая, из тех, которые довольно часто появлялись тогда на экране, — о том, как молодой шофер такси, обаятельный паренек с прекрасными вокальными данными, страстно и навсегда полюбил оперную сцену и девушку. Всего он достиг. Были, правда, кое-какие неприятности, недоразумения, курьезы. И путался под ногами у высокой любви мелкий пошляк и завистник Федя Тараканов. Это сюжет. А в целом фильм получился, пожалуй, о другом. Мелкий пошляк стал высоким. Большая любовь несколько потеряла в масштабе. Разве что вокальные данные остались хорошими — шофера играл молодой Лемешев. С годами забылось, из-за чего ссорились герои, как они мирились, но не забылась нелепая фигура Альфреда Тараканова, гордо выступающего в ярком оперении пошлейших афоризмов — «согласно теории сохранения личности, одеколон не роскошь, а предмет ширпотреба и культурной жизни». Гарин декламирует их, точно стихи, патетически и вдохновенно. Актер, казалось бы, добавил всего один штрих к персонажу, резко очерченному в сценарии,— глупый, чванливый человек упивается своей глупостью. И герой сразу необычайно прибавил в масштабе и значительности. Перед нами уже не рядовой армии обывателей, пошляков и мещан, а ее апологет, пророк и вдохновенный поэт. Легко заметить, что гаринский Тараканов имеет весьма приблизительное и условное отношение к событиям «Музыкальной истории», к профессии, которой он там владеет. Он — сам по себе законченное произведение искусства, а сюжет движется по своим законам. И кажется иногда: странно, что они рядом, в одной «истории».

СВАДЬБА

Сюжет фильма узок и мал Гарину. Метафоре не пристало мелко семенить... Она должна широко вышагивать. Метафорический характер мышления требует широких жизненных пространств.

Если Чарли оказывается на заводе, то никогда не догадаешься, что это предприятие производит. Невероятное, фантастическое нагромождение валов, рычагов, шестеренок. Это завод-символ. Как сам герой. У героя есть имя и нет фамилии. У завода тоже только одно имя — завод. Такова последовательность чаплиновской метафоры.

Каждый художник ищет свою тему, своих «сообщников» в искусстве. Эрасту Гарину особенно впору придутся сказки-комедии Евгения Шварца. Перед войной он сыграет в «Тени» на сцене Ленинградского театра комедии. После войны — Короля в фильме «Золушка». Потом Короля в спектакле «Обыкновенное чудо». Потом вновь Короля в «Каине XVIII». И еще раз Короля в «Обыкновенном чуде», но уже на экране.

ВЕДЬМА

ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО

Что правильнее: актер нашел своего драматурга или драматург — актера? Это не самый существенный вопрос. Важно другое. Гарин естественно и свободно чувствует, живет и играет в пьесах Шварца. В пьесах, где все так странно и так необычно. Где сказочная фея может так же легко молодеть и стареть, как человек иногда краснеет или бледнеет. Где возможны самые неожиданные, волшебные превращения — например, медведя в красивого юношу, и довольно житейские, прозаичные — молодого человека в дикого зверя, едва его поцелует девушка. Где король больше смахивает на шута (как в «Золушке»), а шут считается королем («Каин XVIII»). Где все так двусмысленно, как бывает только в цирке, когда искусный канатоходец демонстрирует свое «неумение» ходить по проволоке или фокусник объясняет свои секреты, хитря при этом с еще большей изобретательностью. Где автор с поразительной непринужденностью, словно играючи, поворачивает своих героев то одной, то другой, то третьей стороной. А Гарин с видимым удовольствием включается в эту игру, охотно принимая все ее условия. В «Золушке» он — добродушнейший из королей, какие только правили в жизни и в сказках, — веселый, общительный, восторженный и суматошный. Будто и не король, а мальчишка какой-нибудь — так шаловлив и беспечен монарх сказочного королевства. И, конечно, он способен только на крайнее выражение чувств. Если он радуется, то беспредельно, безудержно, упоенно. «Позвольте вам представить , — обращается Король к гостям, — девушку волшебно одетую, сказочно прекрасную, сверхъестественно искреннюю и таинственно скромную». А когда гневается, то делает это со свойственной детям и королям неумеренной вспыльчивостью: «К черту! К дьяволу! Ухожу в монастырь!» И все у него рядом, вместе — гнев и милость, грусть и веселость. Таким он написан у Шварца, таким его играет Гарин. Ребенком, получившим власть в сказочном королевстве, и королем, впавшим в счастливое детство. В «Обыкновенном чуде» его Король — быть может, самый сложный и самый парадоксальный из всех государей, когда-либо правивших в жизни и в сказках. Он вовсе не притворяется мягким, добрым, чистосердечным, когда испрашивает разрешения у Хозяина погостить несколько дней, когда беседует с ним так откровенно и дружески. Он таков и есть. В его прозрачных глазах столько умиления, за его робкими жестами такая бездна обворожительности, что это естественно и легко переходит в нечто совсем противоположное. В одной из сказок Шварца есть такая реплика: «Умоляю вас, молчите! Вы так невинны, что можете сказать совершенно страшные вещи». Вот и Король так наивен и простодушен, что того и гляди, сделает какую-нибудь гадость своему ближнему. Например, угостит ядом. Сам автор назвал своего героя квартирным деспотом. «В сказке, — поясняет Шварц, — сделан он королем, чтобы черты его характера дошли до своего естественного предела».