История - Тацит Публий Корнелий - Страница 61

83. Жители, наблюдавшие за этой борьбой, вели себя как в цирке — кричали, аплодировали, поощряли то тех, то этих. Если одни брали верх и противники их прятались в лавках или домах[207] , чернь требовала, чтобы укрывшихся выволакивали из убежища и убивали; при этом ей доставалась большая часть добычи: поглощенные убийством и борьбой, солдаты предоставляли толпе расхватывать награбленное. Охваченный жестокостью, город был неузнаваем и безобразен. Бушует битва, падают раненые, а рядом люди принимают ванны или пьянствуют; среди потоков крови и валяющихся мертвых тел разгуливают уличные женщины и мужчины, подобные им[208] ; роскошь и распутство мирного времени, а рядом — жестокости и преступления, как в городе, захваченном врагом; безумная ярость и ленивый разврат владеют столицей. Столкновения вооруженных войск бывали в Риме и раньше, дважды приносили они победу Луцию Сулле[209] , один раз Цинне[210] ; и в ту пору тоже совершалось не меньше жестокостей. Но только теперь появилось это чудовищное равнодушие. Никому и в голову не пришло хоть на минуту отказаться от обычных развлечений; события, разыгрывавшиеся на улицах города, казалось, придавали празднику еще больше блеска. Все ликовали, все захлебывались от восторга — и не оттого, что сочувствовали какой-либо из партий, а оттого, что радовались несчастьям своего государства.

84. Труднее всего оказалось взять лагерь[211] , последнюю опору еще оставшейся в живых горстки смельчаков. Сопротивление их еще больше раззадорило флавианцев, особенно бойцов старых когорт[212] . Строй черепахой, осадные машины, зажигательные снаряды, насыпи — все приемы, используемые при осаде укрепленных городов, были пущены в ход разом. «Только, если возьмем лагерь, — кричали нападающие, — имеет смысл все, что нам пришлось вынести, — сражения, бедствия, труды. Город принадлежит сенату и римскому народу, храмы — богам, но честь солдата — в лагере: там его родина, там его дом. Если не удастся захватить лагерь сейчас, будем сражаться всю ночь, а своего добьемся!». Вителлианцы уступали противнику числом, удача покинула их, и они выбрали единственное, что остается в утешение побежденным, — затягивать борьбу, противиться наступлению мира, обагрять кровью дома и алтари. На площадках башен и на валах испускали дух умирающие. Наконец, ворота рухнули, но оставшиеся в живых вителлианцы сбились в кучу и отвечали ударом на каждый удар врага. Они погибли все до единого, но падали только лицом к противнику и, даже расставаясь с жизнью, думали лишь о том, чтобы умереть со славой.

Когда город был взят, Вителлий вышел через задние комнаты дворца, сел в носилки и приказал отнести себя на Авентин, в дом жены. Он рассчитывал незамеченным переждать здесь день, а затем пробраться в Таррацину, к брату и его когортам. Вителлий отличался редким непостоянством мыслей; к тому же, когда человек испуган, ему всегда самым ненадежным представляется именно то положение, в котором он сейчас находится; Вителлий поколебался и вернулся на Палатин. Дворец стоял пустой и безлюдный. Даже самые ничтожные рабы разбежались или прятались, едва завидев приближающегося принцепса. Тишина и одиночество наводили жуть. Вителлий открывал одну дверь за другой и отшатывался в ужасе: покои были пусты. Устав скитаться по дворцу, он было спрятался в постыдное место[213] , но трибун когорты Юлий Плацид вытащил его оттуда. Со скрученными за спиной руками, в разодранной одежде его повели по городу. Зрелище было отвратительное, многие выкрикивали ругательства и оскорбления, не плакал никто: когда смерть так позорна, состраданию нет места. Какой-то солдат из германской армии попался им навстречу и неожиданно с неистовой злобой набросился на Вителлия. Так и осталось непонятным, чего он хотел, — излить свою ярость на принцепса, избавить его от издевательств или убить трибуна. Он успел отрубить трибуну ухо и тут же пал под ударами солдат.

85. Подталкиваемый со всех сторон остриями мечей и копий, Вителлий вынужден был высоко поднимать голову; удары и плевки попадали ему прямо в лицо, он видел, как валятся с пьедесталов его статуи, видел ростральные трибуны, узнал место, где был убит Гальба. Наконец, его поволокли к Гемониям, куда еще так недавно бросили тело Флавия Сабина[214] . Глумившемуся над ним трибуну он сказал: «Ведь я был твоим императором», — то были единственные достойные слова, которые пришлось от него услышать. Произнеся их, он тут же упал, покрытый бесчисленными ранами, и чернь надругалась над мертвым так же подло, как она пресмыкалась перед живым.

86. Вителлий был родом из Луцерии[215] . Смерть застигла его, когда он завершал пятьдесят седьмой год своей жизни. Консульские и жреческие должности, славное имя, место среди первых людей государства — все досталось ему без всяких заслуг, лишь благодаря славе отца[216] . Люди, вручившие ему принципат, толком его не знали. Мало кому удавалось, действуя честно и благородно, добиться такой преданности солдат, какую Вителлий завоевал своей глупостью и беспомощностью. Были в нем, правда, и простодушие, и широта, но ведь это свойства, которые, если не управлять ими, обращаются на погибель человеку. Он искренне думал, что дружбу приобретают не верностью, а богатыми подарками, и поэтому окружали его не столько друзья, сколько наемники. Свержение Вителлия было, бесспорно, на пользу государству, но людям, покинувшим его ради Веспасиана, не стоит изображать свое предательство как заслугу: немногим ранее они так же изменили Гальбе.

День клонился к вечеру. Магистраты и сенаторы либо бежали из города, либо прятались у своих клиентов, так что созвать заседание сената оказалось невозможным. Убедившись, что ему больше не грозит никакая опасность, Домициан явился к полководцам флавианской армии и тут же был провозглашен Цезарем[217] . Солдаты как были после боя, увешанные оружием, толпой проводили его в дом отца.