Анналы - Тацит Публий Корнелий - Страница 15

69. Между тем распространилась молва об окружении римского войска и о том, что несметные силы германцев идут с намерением вторгнуться в Галлию, и если бы не вмешательство Агриппины, был бы разобран наведенный на Рейне мост, ибо нашлись такие, которые в страхе были готовы на столь позорное дело. Но эта сильная духом женщина взяла на себя в те дни обязанности военачальника и, если кто из воинов нуждался в одежде или в перевязке для раны, оказывала необходимую помощь. Гай Плиний, описавший германские войны[100] , рассказывает, что при возвращении легионов она стояла в головной части моста и встречала их похвалами и благодарностями. Все это глубоко уязвляло Тиберия: неспроста эти ее заботы, не о внешнем враге она помышляет, домогаясь преданности воинов. Нечего делать полководцам там, где женщина устраивает смотры манипулам, посещает подразделения, заискивает раздачами, как будто ей недостаточно для снискания благосклонности возить с собою повсюду сына главнокомандующего в простой солдатской одежде и выражать желание, чтобы его называли Цезарем Калигулой. Агриппина среди войска могущественнее, чем легаты, чем полководцы: эта женщина подавила мятеж, против которого было бессильно имя самого принцепса. Сеян разжигал и усугублял эти подозрения: хорошо изучив нрав Тиберия, он заранее сеял в нем семена ненависти, чтобы тот таил ее про себя, пока она вырастет и созреет.

70. Германик между тем из перевезенных на судах легионов второй и четырнадцатый передает Публию Вителлию и приказывает ему вести их дальше сухим путем; это было сделано ради того, чтобы облегченные корабли свободнее плавали в обильных мелями водах и с меньшей опасностью садились на них при отливе. Вителлий сначала беспрепятственно двигался по суше, лишь слегка увлажняемой во время прилива; вскоре, однако, северный ветер и созвездие равноденствия, от которого особенно сильно вздувается Океан, обрушились на войско тяжелыми ударами. И земля была залита: море, берег, поля — все стало одинаковым с виду, и нельзя было отличить трясину от твердой земли, мелководье от глубокой пучины. Воинов опрокидывают волны, поглощают водовороты; лошади, грузы, трупы плавают между ними и преграждают им путь. Перемешиваются между собою манипулы; воины бредут в воде то по грудь, то по шею и порою, когда теряют дно под ногами, отрываются друг от друга или тонут. Ни крики, ни взаимные ободрения не помогают против набегающих волн; исчезло различие между проворным и вялым, рассудительным и неразумным, между предусмотрительностью и случайностью: все с одинаковой яростью сокрушается волнами. Наконец, Вителлий, добравшись до более высокого места, вывел туда свое войско. Ночевали без необходимой утвари, без огня, многие раздетые и израненные, едва ли не более жалкие, нежели те, кто окружен врагом: ибо там смерть по крайней мере почетна, тогда как здесь их ожидала лишь бесславная гибель. Рассвет возвратил им сушу, и они дошли до реки[101] , куда с флотом направился Цезарь. Легионы были посажены на суда, между тем как распространился слух, что они утонули: и никто не верил в их спасение, пока люди не увидели своими глазами Цезаря и вернувшееся с ним войско.

71. Между тем Стертиний, высланный навстречу пожелавшему передаться нам Сегимеру, брату Сегеста, доставил его вместе с сыном[102] в город убиев. Обоим было дано прощение; Сегимеру — легко, сыну — после некоторых колебаний, так как говорили о том, что он глумился над трупом Квинтилия Вара. Галлия, Испания и Италия, соревнуясь друг с другом в усердии, предлагали в возмещение понесенных войском потерь оружие, лошадей, золото — что кому было сподручнее. Похвалив их рвение, Германик принял только оружие и лошадей, необходимых ему для военных действий, а воинам помог из собственных средств. И для того чтобы смягчить в них воспоминание о пережитом бедствии еще и ласковым обращением, он обходит раненых и каждого из них превозносит за его подвиги; осматривая их раны, он укрепляет в них, — в ком ободрением, в ком обещанием славы, во всех — беседою и заботами, — чувство преданности к нему и боевой дух.

72. В этом году Авлу Цецине, Луцию Апронию и Гаю Силию присуждаются триумфальные знаки отличия за деяния, совершенные ими вместе с Германиком. Тиберий отклонил титул отца отечества, который ему не раз предлагался народом; несмотря на принятое сенатом решение, он не позволил присягнуть на верность его распоряжениям[103] , повторяя, что все человеческое непрочно и что чем выше он вознесется, тем более скользким будет его положение. Это, однако, не внушило доверия к его гражданским чувствам. Ибо он уже восстановил закон об оскорблении величия[104] , который, нося в былое время то же название, преследовал совершенно другое: он был направлен лишь против тех, кто причинял ущерб войску предательством, гражданскому единству — смутами и, наконец, величию римского народа — дурным управлением государством; осуждались дела, слова не влекли за собой наказания. Первым, кто на основании этого закона повел дознание о злонамеренных сочинениях, был Август, возмущенный дерзостью, с какою Кассий Север порочил знатных мужчин и женщин в своих наглых писаниях; а затем и Тиберий, когда претор Помпей Макр обратился к нему с вопросом, не возобновить ли дела об оскорблении величия, ответил, что законы должны быть неукоснительно соблюдаемы. И его также раздражили распространявшиеся неизвестными сочинителями стихи о его жестокости и надменности и неладах с матерью.

73. Тут будет, пожалуй, нелишним рассказать о первых обвинениях подобного рода, испытанных на незначительных римских всадниках Фалании и Рубрии, чтобы стало понятно, с чего пошло это наитягчайшее зло, с каким искусством Тиберий дал ему возможность неприметно пустить ростки, как затем оно было подавлено, как в дальнейшем вспыхнуло с новою силой и, наконец, заразило решительно все. Фаланию обвинитель вменял в преступление принятие им в число блюстителей культа Августа, — которые были во всех домах, на положении жреческих коллегий, — некоего мима Кассия, известного телесным непотребством, и еще то, что, продав сад, он уступил вместе с ним в собственность покупателю и статую Августа. Рубрий обвинялся в том, что клятвопреступлением оскорбил святыню Августа. Когда это стало известно Тиберию, он написал консулам, что его отец признан небожителем не для того, чтобы это воздаваемое ему почитание было обращено на погибель гражданам; лицедей Кассий вместе со своими товарищами по ремеслу постоянно принимает участие в зрелищах, посвящаемых его, Тиберия, матерью памяти Августа; если статуи Августа, как и другие изображения богов, при сделках на дома и сады переходят вместе с ними во владение покупателей, то это не является святотатством; на нарушение клятвы нужно смотреть так же, как если бы был обманут Юпитер: оскорбление богов — забота самих богов.