Венера без лицензии - Щербаненко Джорджо - Страница 21

Он встал, подошел к кровати, уселся рядом с тумбочкой, на которой стоял аппарат, попросил дежурную соединить его с номером Ливии Гусаро, положил трубку и стал ждать. Перед глазами маячили грустно-окаменелый профиль Давида и бутылка «Фраскати» на большом серебряном подносе, эстетично обернутая тончайшей салфеткой. Вообще говоря, поздновато звонить частному лицу, к тому же незнакомому, да и мало ли что могло случиться за год:

Ливия Гусаро, возможно, переехала, отправилась в Австралию, умерла, – жизнь так скоротечна.

– Алло! Ливию, пожалуйста, – сказал он, услышав в трубке голос пожилой женщины.

– Извините, а кто говорит?

– Дука. – Вот так просто, как будто они с Ливией близкие друзья.

– Дука? – переспросила женщина.

– Да, Дука.

Молчание. Женщина отошла от телефона: странное имя, очевидно, не внушало ей большого восторга. Что ж, ему не впервой: в школе оно частенько становилось объектом насмешек, но по совету отца он отвечал на них ударом либо в челюсть, либо под дых.

– Алло!

– Ливия? – Это она: голос низкий, но очень молодой.

– Да... Но простите, я что-то не припомню...

Значит, она реально существует и никуда не переехала. Судя по всему, влечение к Ливии Гусаро не останется химерой.

– Это вы меня простите. Вы и не можете меня помнить, потому что мы никогда с вами не встречались.

– Будьте добры, повторите свое имя! – Какая холодная официальность!

– Это можно, но оно вам все равно ничего не скажет. Я уж лучше назову вам имя человека, которого мы оба хорошо знали.

– Нет, сначала ваше имя, иначе я вешаю трубку.

Чертовы бюрократы – то Маскаранти со своим блокнотом, то этой вынь да положь несколько ничего не значащих слогов, определяемых в обиходе как имя и фамилия! А если он назовется Горацием Коклитом – что это изменит?

– Меня зовут Дука Ламберти, но повторяю: вы меня не знаете. Что же касается того человека...

Она и на этот раз не дала ему договорить.

– Позвольте, это имя мне знакомо... Ой, ну да, вы же мой кумир, одно время я была страшно наивна и все время находила себе кумиров, теперь их уже гораздо меньше, но вас я не вычеркнула, только не сразу вспомнила...

Он посмотрел на носки ботинок – обычные ботинки, равно как и ноги, но, глядя на них, он должен убедить себя, что разговаривает с женщиной, считающей его своим кумиром. В каком смысле? По какому поводу?

– Три года назад, когда зачитали приговор, я стала кричать: «Нет! Нет! Нет!» Меня вывели и два часа допрашивали – кто да что, а я им: «Это позор, позор, что его осудили!» А они мне: «Замолчите, синьорина, иначе мы привлечем вас за оскорбление суда...» Домой вернулась вся в слезах... знаете, ведь я не пропустила ни одного заседания и в коридорах суда всем доказывала, что вас должны оправдать, что вы ни в чем не виноваты, более того – заслуживаете награды, спорила до хрипоты...

Да, молчаливой ее не назовешь, но голос, такой низкий, теплый, не раздражает, не производит впечатления сорочьей трескотни, как у большинства женщин. И потом, ему в голову не приходило, что когда-нибудь он услышит про себя такое, во всяком случае, ни отец, ни сестра ничего подобного ему не говорили. Хм, кумир! Итак, доктор Ламберти, у вас есть поклонница, вероятно, единственная.

– А вот теперь даже имя не сразу вспомнила – стыд-то какой! Вы не представляете, какие дебаты я устраивала по поводу эвтаназии! У меня были оппоненты со своими принципами – к примеру, принцип уважения чужой жизни – звучит, а? Похоже на спор о том, что следует надевать в «Ла Скала» – фрак или смокинг...

– Спасибо, Ливия.

– Ой, извините, я не всегда такая болтливая, только когда встретится интересный человек, я так счастлива, что привелось поговорить с вами! У вас ведь ко мне какое-то дело, да?

– Да. Я хотел поговорить об одной вашей знакомой – Альбертой Раделли.

На другом конце провода внезапно воцарилась тишина.

– Не сейчас, разумеется, а как-нибудь на днях. Может, у вас найдется минутка? Для меня это очень важно.

Какое-то время она продолжала молчать, даже дыхания не было слышно, хотя он чувствовал: она все еще здесь. Наконец опять раздался этот низкий, теплый голос, правда, в нем проскользнули какие-то нотки... нет, не бюрократические, есть другое, более подходящее определение, менторские, что ли, – да, пожалуй, менторские.

– У меня есть много нелюбимых тем, Альберта – одна из них. А нелюбимые темы я предпочитаю не откладывать.

– Вы хотите сказать, что мы увидимся прямо сейчас?

– Да, немедленно.

– Куда мне подъехать?

– Тут на улице Плинио, в первом этаже моего дома, есть бар. Я вас наверняка узнаю: на суде глаз не сводила. Через сколько вы будете?

– Через десять минут.

Жизнь – это кладезь чудес, чего в ней только нет: лохмотья, брильянты, нож в спину и Ливия Гусаро. Он положил трубку, в голове слегка шумело, как будто хватил лишнего... Кстати, это мысль: он налил себе полстакана «Фраскати», взглянул на молодого человека, который то ли жив, то ли умер, и рука его дрогнула.

– Я должен уйти... ненадолго. Похоже, вино вам не помогает, сейчас закажу бутылку виски, чтоб вы не чувствовали себя так одиноко. Но помните: чем меньше вы пьете, тем лучше.

Этот компромисс был ошибкой как с медицинской, так и с психической точки зрения, но придется опять рискнуть, главное – чтобы Давид не пил потихоньку от него. Если пока не может обойтись без виски – пускай пьет не таясь.

Он вышел. Сейчас поглядим, что же такое эта Ливия Гусаро. Представить себе, как она выглядит, он не мог, только решил, что, наверное, высокая.

2

Да, высокая. Она поджидала его в дверях бара и, как только он вышел из «Джульетты», пошла навстречу и так улыбнулась, будто они давнишние друзья. Десять минут назад он еще не подозревал, что есть на свете такой близкий ему человек.

– Здесь мы сможем поговорить спокойно, это единственный в районе бар без телевизора и музыкального автомата, потому здесь всегда мало народа.

Темноволосая, пожалуй, даже брюнетка – совершенно чистый черный цвет, без всяких примесей. Волосы коротко подстрижены – короче, чем у мужчин, которые носят длинные волосы (если этих патлатых считать мужчинами), но чуть подлиннее, чем у тех, которые стригутся регулярно, раз в две недели. Словом, короткая женская стрижка; он больше любил, когда у женщин длинные волосы, но ей, надо признать, идет.

– Вы мне по телефону сказали столько... – Он поискал слово: «хорошего» – звучит глупо, – и решил оставить фразу неоконченной.

– Это одна сотая того, что мне хотелось бы сказать. Но давайте об Альберте, ведь вас в данный момент только она интересует.

На ней было темно-зеленое платье, короткое, облегающее и совсем без рукавов – очень красивое. Лицо и руки загорелые, но в меру, что сейчас нечасто встретишь: в такую жару все девушки похожи на негритосок, кроме тех анемично-бледных, к которым загар вообще не пристает. А ее цветовая гамма: зелень, бронза и смоль волос, – как раз в тон интерьеру (стены в баре облицованы золотистым пластиком, а круглые столешницы отливают тусклым старинным золотом).

– Два пива.

На сегодняшний вечер они оказались единственными посетителями; бармен, обслужив их, тоже куда-то исчез. Кондиционеров не было, зато под самым потолком вращался огромный вентилятор с широкими деревянными лопастями, что придавало заведению некий экзотический, колониальный стиль и, наверное, освежало лучше.

– Альберта год назад покончила с собой. Почему вы ею заинтересовались? – Видимо, она привыкла брать быка за рога и, поскольку он медлил с ответом, добавила: – Могу себе представить, как вы с ней познакомились. От нечего делать решили вечером пойти в кино на последний сеанс, вышли из машины, остановились перед входом в кинотеатр, все еще раздумывая, стоит ли идти. И откуда ни возьмись – она, стоит у дверей, тоже якобы вся в сомнениях. То ли парень назначил ей свидание и сам не явился, то ли подружка надула... А мужчина все на свете отдаст, лишь бы не ходить одному в кино. Вы ей на всякий случай улыбнулись, и – какая приятная неожиданность! – она ответила на улыбку. Тогда вы подошли, сказали что-нибудь милое, остроумное, но без фривольности... Остальное легко домыслить.