Миланцы убивают по субботам - Щербаненко Джорджо - Страница 3

– Давайте с самого начала, – сказал Дука. – Ваше имя?

– Аманцио Берзаги, – с грустной покорностью отозвался, утирая слезы, благонамеренный гражданин, соблюдающий законы и подчиняющийся властям.

– Дата рождения? – продолжил Дука, записав в блокнот древнее и аристократическое ломбардийское имя.

– Двенадцатое февраля тысяча девятьсот девятого.

– Родители?

– Покойный Алессандро Берзаги и покойная Роза Перассини.

– Имя вашей дочери?

– Донателла. – Старик опять зашмыгал носом. – Донателла Берзаги. Это я ее так назвал.

Дука все записал в блокнот.

– А теперь припомните в подробностях тот день, когда исчезла ваша дочь.

3

Старик рассказывал очень обстоятельно. В семь утра, как всегда, зазвонил будильник у него на тумбочке. Он сразу проснулся, выключил его, встал и пошел в комнату Донателлы. Девочка спала на своей – сделанной по специальному заказу – кровати, на обычной она не умещалась. В комнате на столе, на шкафу, на стульях – везде сидели куклы, большие, красивые, в сшитых ею самой платьях. Одну из них Донателла каждый вечер клала себе в постель. В тот раз она спала со своей любимицей Джильолеттой: длинные черные кудри закрывали спящей Донателле лицо, смешиваясь с ее белокурыми прядями. Первое, что сделал отец, – это убрал со лба и щек дочери густые черные волосы и тем самым разбудил ее. Донателла, еще не совсем проснувшись, обхватила его руками за шею и улыбнулась размягченной, чувственной, счастливой улыбкой. Потом он отомкнул замочек и поднял жалюзи, но светлее в комнате не стало: утреннее небо затянули черно-лиловые тучи, то и дело прорезаемые молнией, дул порывистый мартовский ветер. Аманцио Берзаги опустил жалюзи и отправился за дочерью в ванную проследить, не возникло ли какой заминки в ее утреннем туалете. К примеру, если чулок сразу не пристегивался к поясу, то Донателла начинала забавляться – расстегивать и отпускать резнику, поглаживая свою большую белую ногу, – и дело кончалось тем, что она так и ходила по дому со спущенным чулком, чего женственная прелесть ноги явно не заслуживала. Когда были живы мать и тетка, они строго следили, чтоб этих досадных недоразумений не случалось, и девочка выглядела опрятной. А теперь вот на него, на Аманцио Берзаги, легла обязанность подтягивать ей чулки, подбирать мыло, вечно выскальзывающее у нее из рук, – ее это страшно забавляло, как девочку-озорницу, или же напоминать ей последовательность действий при мытье и одевании: сама она из-за расстройства нервно-психических реакций не могла с этим справиться, как должно.

Но когда с утренним туалетом было покончено, далее все шло уже как по маслу, и то утро не составило исключения. Донателла сварила отличный кофе с молоком, а он дал ей указания, что приготовить на обед. По прошествии пяти месяцев он уже не мог с точностью вспомнить, каково было меню на тот день. Наверняка что-нибудь незамысловатое, простое в приготовлении: макароны, яичница, картошка, обжаренное на сковороде мясо. Старик стал напряженно думать, что же все-таки он наметил в тот день на обед: может быть, бульон с лапшой или рожки в масле?

– Да не важно, – сказал ему Дука.

Но Аманцио Берзаги был дотошен и упрям в этой своей дотошности. Какое-то время он еще морщил лоб и прищуривал глаза, а потом с полной уверенностью объявил:

– Точно, рожки в масле, я попросил ее сделать рожки в масле, потому что мы оба их очень любим.

Итак, сидя на кухне и макая хлеб в кофе с молоком, отец и дочь договорились о рожках в масле. Затем Аманцио Берзаги встал из-за стола и, прежде чем отправиться на службу, проверил одно за другим все шесть окон в квартире, то есть убедился, что жалюзи опущены наполовину и все замочки надежно заперты, с тем, чтобы жалюзи нельзя было ни поднять, ни опустить. Наверно, эта полутьма наводила уныние, но уж лучше так, чем ждать, когда девочка выглянет в окно и станет глазеть на прохожих.

После тщательной проверки Аманцио Берзаги вышел из квартиры и по обыкновению запер дверь на ключ. Изнутри Донателла никак не могла ее открыть, поэтому на случай, скажем, пожара, утечки газа или еще чего-нибудь подобного тетка научила ее, как вызвать по домофону привратника, у которого имелся второй ключ. Было восемь часов десять минут, когда Аманцио Берзаги вышел из дома номер пятнадцать по бульвару Тунизиа и сразу направился в маленький бар, пропустить рюмочку граппы. Это был его тайный порок: ни жена, ни свояченица даже не подозревали, что он предается ему несколько раз в день – по две-три рюмки с утра, после обеда и вечером.

– Знаете, когда моя бедная жена была жива, не так-то просто было вечером найти предлог, чтобы улизнуть из дома. Ей втемяшилось, что я завел себе другую, и однажды она даже закатила мне сцену.

Дука не прерывал этих семейных воспоминаний.

– А к граппе я пристрастился после той самой аварии... Бог мой, сколько было крови!

Аманцио Берзаги более пятнадцати лет работал в бюро международных перевозок – водил автопоезда в дальние рейсы из Милана по всей Европе.

– Два раза в Москве побывал, – с гордостью сообщил он. – Помню, недалеко от Красной площади нас остановили люди, толпа людей, им хотелось получше разглядеть нашу зверюгу, преградили нам путь, заставили спуститься, несколько человек забралось в кабину, все трогали, ахали, один немного объяснялся по-итальянски, сказал, что никогда прежде не видел такого огромного грузовика, а после вмешалась полиция и расчистила нам путь. Мне моя работа нравилась, недаром столько лет провел за баранкой и был на самом лучшем счету, так и в трудовой книжке записано: ни одной аварии, даже самой мелкой – до того случая...

А произошло это дождливой ночью неподалеку от Бремы (его автопоезд назывался «Милан – Брема»); шоссе было скользкое, и когда он съехал с автострады, то понял, что здесь даже на сорока идти опасно. Потому полз еле-еле, сигналил на каждом перекрестке, и Бог его знает, откуда он взялся. Этот идиотский «фольксваген» выскочил ему наперерез и угодил прямо под колеса. А внутри целое семейство: муж за рулем, жена, двое детей и теща. Аманцио Берзаги, хоть и двигался медленно и затормозил тут же, а ничего поделать уже не мог: его мастодонт тут же раздавил эту букашку, точно каменный пресс спелые оливки, к тому же от резкого торможения автопоезд занесло на встречную полосу, и в него на всем ходу врезался мотоциклист; Аманцио ударился коленом в гигантский приборный щиток, кость со страшным треском переломилась, а самое ужасное – он из кабины увидел растекающееся по асфальту море крови, высвеченное фарами подъехавших машин; наверно, в кино и то бы не показали такое количество: она бурлила перед колесами, смешиваясь с дождем, и от этого зрелища, скорее даже, чем от боли в колене или от судорожных причитаний напарника: «Ой, матерь Божья, мы же их всех порешили!» – Аманцио потерял сознание; чтобы привести его в чувство, ему в глотку влили целый стакан кирша, да и потом, уже в карете «скорой помощи», которая везла его в больницу, все продолжали вливать, так что он, никогда прежде не употреблявший крепких напитков (разве немного вина за обедом), с тех пор стал ощущать такую потребность: стоит только вспомнить то кровопролитие или другие свои несчастья – так его тянет опрокинуть рюмочку граппы. Следствие, разумеется, установило его полную невиновность, но с таким коленом (хотя хирурги сотворили прямо-таки чудо, ведь он ходит почти не прихрамывал) и думать было нечего снова сесть за баранку, поэтому фирма, учитывая, что пострадал он при исполнении служебного долга, нашла ему месте в отделе международных перевозок, на площади Республики, а живет он на бульваре Тунизиа, так что от дома до «конторы» (миланцы всякую службу называют «конторой») минуты три-четыре ходу.

– Так вот, заглянул я в то утро в бар и спросил порцию граппы. – Он секунду помешкался и признался: – Двойную.

Поток воспоминаний оказался в итоге не столь уж бесполезным: Дука сделал себе несколько пометок в блокноте и про себя решил, что человеческая подоплека этой истории стала ему гораздо яснее.