Заблудившиеся на чердаке - Щупов Андрей Олегович - Страница 10

Как же он попал сюда? Зачем?.. Неужели жизнь человека столь мизерна и никчемна?.. Он вынул платок и, смяв комком, покатал меж влажных ладоней. Душное утро обещало еще более душный день, и он заранее угадывал маячившую впереди тоску, замешанную на бессмысленных разговорах в курилке, на жирном какао из столовой, на беготне по институтским коридорам.

Евгений Захарович порывисто придвинул к себе пухлую папку и вооружился авторучкой. Нужно было завершать этот сизифов труд. Скорый финиш освободил бы от псевдонаставников и псевдопокровителей, выпустив из кабинета на волю. То бишь, обратно в лабораторию.

Руками, словно умываясь, Евгений Захарович растер лоб и щеки, с ненавистью покосился на проспект. Тот белел перед ним динамитным брикетом, ручка напоминала детонатор. На глянцевой обложке теснились колонки фамилий, от них рябило в глазах, а где-то в груди рождалась остервенелая дрожь. Со стоном Евгений Захарович ухватил себя за волосы и, всматриваясь в опостылевшие инициалы, не спеша и поименно обругал каждого распоследними словами. Тотальная мобилизация внутренних сил была проведена, Евгений Захарович подготовил себя к бою.

Часы, большие и маленькие, стоящие на столах и оседлавшие кожаным браслетом людские кисти, неукротимо тикали. У кого-то быстрее, у кого-то медленнее. Огромный голубой лист прикрывал город от космических ожогов, и солнце ползло по этому листу светящейся желтой букашкой, копаясь колючими лапками в голубой мякоти, нащупывая наиболее слабые места. Оно вело собственную борьбу и до борьбы крохотного человечка в крохотной комнатке ему не было никакого дела. А Евгений Захарович разошелся тем временем не на шутку. Он перечеркивал слова и целые абзацы, обрушивался на главы и параграфы, выуживая блеклый смысл, выпячивая напоказ, интонационно придавая ему туманную значимость. Он ковырялся в проспекте, словно экскаватор в мерзлом грунте, то и дело выбираясь из кабины с лопатой, помогая работе ковша вручную. С каждой пройденной страницей экскаватор чадил и разогревался все основательнее. Всхрапывая слабеющим двигателем, он умолял о перекуре. И порой Евгению Захаровичу начинало казаться, что ковш раскрывается прямо у него в голове. Мусорная куча росла и тяжелела, шейные позвонки потрескивали от напряжения. Он понимал, что долго такой пытки не выдержит, но тем яростнее и отчаянней становились последние его атаки. В нем пробудилось нечто мазохистское. Он терзал бумагу и перо, а вместе с ними и собственное естество. Что ни говори, а в самобичевании есть своя изюминка. Облегчение не приходит само по себе, сначала является боль. И лишь затем исцеление… Вероятно, подобного исцеления жаждал и он. Серость бытия преодолевается несчастьями. Чудес нет, если их не ищут. Но искать, значит, лезть через проволоку, рвать кожу и мышцы, а может быть, и совесть. В конце концов и она не резиновая. Собственно, для чего же еще она создана, как не для постоянных дефлораций — памятных и болезненных.

Евгений Захарович поднял голову. Вошедшего он разглядел не сразу. Глаза слезились, где-то над лобными долями гудели высоковольтные провода. Что-то неожиданный гость говорил, но Евгений Захарович не слышал ни звука. На всякий случай пару раз сказал «да» и лишь по завершению нелепой беседы понял, что перед ним не кто иной, как Лешик. Слух вернулся следом за зрением. До Евгения Захаровича долетела последняя фраза взъерошенного практиканта.

— … давка была, что надо, но где наша не пропадала!..

— Какая давка?

С некоторым удивлением Лешик повторил доклад, сообщив, что из Центрального только что взят ящик сухого, что дело не обошлось без штурмовой атаки и что парочка законных пузырей для Евгения Захаровича оставлена. Как обычно… Назвав Леху молодцом, Евгений Захарович задумался. Он не знал, радоваться ему или горевать. Рабочий настрой улетучился, на проспект снова не хотелось смотреть.

Черт бы побрал этот ящик сухого… Или напротив — Господи благослови?..

Мгновение поколебавшись, он отложил ручку в сторону и поднялся.

В курилке и в коридорах все было привычным до тошноты. У стен кучковались курильщики, кое-кто сидел по-зэковски, на корточках. Шел ленивый разговор ни о чем. Стрельнув «беломорину», Евгений Захарович пристроился рядом. Фразы долетали до него обрывками, несвязно. Вероятно, что-то снова происходило со слухом. Он вспомнил, что это уже не впервые, но ничуть не обеспокоился. Возможно, быть глухим даже лучше. Во всяком случае — проще, удобнее. Будь у него некий тумблер на груди или на затылке, отключающий внешние звуки, он пользовался бы им по возможности чаще.

Евгений Захарович сделал глубокую затяжку, медленно повернул голову, выдыхая кольцо за кольцом. Вот и готова дымовая завеса. Можно закрывать глаза, морщить лоб и дурашливо улыбаться. Никто не заметит и не осведомится насчет здоровья. Закрыв глаза, он наморщил лоб и улыбнулся.

Справа от него спорили, и, кажется, опять побеждал Пашка. Не потому что убеждал, а потому что шел напролом, не чураясь рукопашной. Расступаясь, враг в смущении поднимал руки.

— Не надо ля-ля! Поддубный — мужик что надо! Твоего Рэмбо он скрутит и зажует. Хоть двоих, хоть троих.

— Ну, а, скажем, Вандама?

— И с Вандамом впридачу!..

Евгений Захарович изменил наклон головы, и спор отдалился, уступив место рассудительному монологу.

— … Это вроде карусели. Как ты ее ни поверни, ось как была в центре, так и останется. Потому что закон единства и борьбы… Или я не прав? Ну скажи, прав или не прав?.. Это, милый мой, как пресное и соленое: попробуешь одного, другого захочется. Или женщины те же… Им ведь подавай щетину да мускулы, чтоб рычал и слабины не давал. А сами-то, сами! Точно желе из персиков. Вот вам и единство противоположностей!

— А где же борьба? — осведомился кто-то.

— Известно, где…

Чуть помедлив, философы скабрезно засмеялись. Евгений Захарович снова прислушался к спору справа. Там Пашка вовсю добивал оппонентов. Без жалости и без пощады. Пашка слыл эрудитом и слыл не зря. Он читал много и о разном, но самое скверное, что это многое он помнил с изумительной дотошностью.

— Малинину надо запретить хрипеть. Пусть тянет, это у него получается. А хрип — жанр особый. Кутикову можно, Высоцкому можно, а более никому!

— И Джигурде тоже?

— Джигурде тем более!

Пашка в самом деле знал все обо всем. Ни одна тема не способна была поставить его в тупик, и посади его в президентское кресло, он и тогда бы начал немедленно действовать, для начала переспорив всех министров, а потом и самых говорливых из депутатов. За словом Пашка никогда не лез в карман и вещал с зычной самоуверенностью. Струящийся из ноздрей дым «Беломора» напоминал дыхание дракона и не оставлял сомнений, что каждая его фраза — правда от первого до последнего слова. Яростная жестикуляция папиросой рассеивала последние сомнения.

— Не надо ля-ля! — надрывался он. — Брэг хорош только для американцев. У них там даже зимой жара, а снег выпадает раз в два года. Так что им мясо действительно ни к чему. Обливаются потом, да еще едят, как слоны.

— Но что-то им надо есть?

— Ты за них не волнуйся. Янки теряться не будут. Всегда найдут что пожевать. Виноград, яблоки, инжир, авокадо… У них этой зелени валом. Вот и пусть лопают.

— А цены?

— Что цены? Раз в пять ниже, чем у нас!.. Там даже бананы за фрукт не считают! Что ты мне говоришь!..

Пашке давно уже никто ничего не говорил. С Пашкой трудно было спорить. Сама его интонация напрочь исключала возможность возражений. Слова соскакивали с пухлых Пашкиных губ задиристыми петушками, немедленно набрасываясь на слушателей, сторожа малейшее инакомыслие. Если кто и пробовал возражать, то выходило это неловко, больше напоминая попытку оправдаться. Перед Пашкиными петухами пасовали все. Даже самые крепкие из аргументов становились похожими на объевшихся неуклюжих гусениц, которых словно нарочно подбрасывали разгневанным птицам на съедение.

Устав от шумливых баталий, Евгений Захарович медленными шагами прошел в лабораторию. Женщины здесь пили чай с пирожными и толковали о диете, одинокий очкарик трудился над схемами. Осциллограф дразнил его кривыми, приборы упрямо показывали не то, что нужно.